Деревянный хлеб
Шрифт:
— Уже согласился, — добродушно сказал Витька. — Я так и думал. БУСПИН!
— Бригада… уркаганов… своих… парней… и… на… них? — запинаясь, догадался Юрка.
— На кого — на них? — разъярился Витька Коршун. — У меня одно «Н»!.. А что «на них» — это уж верно, и «свои парни» — тоже верно, и «бригада» — верняк! Только не уркаганов. БУСПИН! — повторил он. — Бригада уничтожения спекулянтов, паразитов и негодяев! Согласны?
— Согласны… — выдохнули пораженные Санька и Юрка в один голос.
— Дзенькуе бардзо, панове, — потряс
— Я еще вперед него был согласен, — поспешил сказать Санька, — когда еще не знал!
— Три ха-ха, — и Юрка рассмеялся с какой-то дрожью в голосе. — Ну, БУСПИН, а с кем? И как?
— А так! — сказал Витька Коршун. — Завтра идем за порохом. А с кем… я знаю с кем. И вы узнаете.
За порохом
Они шли на дальнюю вырубку, в лес, что начинался за разрушенным СХИ — сельскохозяйственным институтом, и Юрка всю дорогу допытывался у Витьки Коршуна: зачем им порох? И против кого применять: фамилия, где живет, чем занимается? Как следователь!
— Сначала порох, потом фамилия, — не сдавался Витька. — Трусишь?
— Трушу. Но когда я трушу, я обязательно делаю. Значит, я смелый. В книгах почитай! Пожарина подорвем? — неожиданно спросил он.
— Подорвем. Только для начала не Пожарина. А можно и его, сделаем бомбочку, кинем ночью в форточку и, пшепрашем пана, просим товарища — ку-ку! — на небо крылышками.
Ребята враз остановились.
— Может, не надо, — робко промямлил Санька. — У него там еще мать и дядька. Не надо, Вить, а?
— С ума сошли! — разъярился Коршун. — Этого он еще не заслужил. Мелкая тварь.
— Мелкая-то мелкая, — немного успокоился Юрка. — А сам перед ним дрожишь, как перед большой.
— Я от злости дрожу, — спокойно ответил Витька. — Я не его боюсь, а за себя боюсь. Вот схватил бы его тогда на бугре за ноги и вниз — он бы шею сломал, а я куда? В малолетнюю колонию? Охота мне из-за какого-то… Уж лучше что-нибудь придумаю… — последнее он сказал очень уверенно. — Я хочу ему такое выдумать, чтоб он на всю жизнь запомнил! А так пусть живет, верно?
— Да, пусть себе живет, — великодушно согласился Санька.
— Пусть, — разрешил Юрка.
Так они подарили жизнь Пожарину, но оставили за собой святое право мести.
Показались руины СХИ — тихо было здесь, лишь тараторили незримые кузнечики в пыльных зарослях сорняка. Из обрубков дубов торчали осколки, их уже затягивало наростами, более светлыми, чем стволы.
Развалинам не было конца, раньше СХИ занимал несколько кварталов — целый городок: разные факультеты, общежития, столовые, бани.
А вот бани уцелели, окна были наполовину заложены кирпичом — не хватило стекла, по стенам петляли кружева причудливых сырых пятен, из трубы валил дым. На пороге стоял голый человек с полотенцем на бедрах, обмахиваясь березовым веником, как веером, и жадно дышал, от него валил пар.
За банями стоял лес, изрытый воронками и укрытиями для орудий и танков, одиночными стрелковыми ячейками, изломанными окопами и ходами сообщения. Окопы успешно зарастали травой.
По лесу шла неторопливая дорога с глубокими глинистыми колеями, глина была твердая, сухие комочки хрустели под ногами, как семечки. У дороги, в папоротнике, валялась каска с темной влагой на самом донышке. Когда-то она была почти полна водой: ярко-желтый на ржавчине круг показывал ее прежний уровень. Из нее выпрыгнула лягушка и замерла, готовая драпать без оглядки в любое мгновение.
За каской шумел родничок. Уже по одному его зябкому журчанию было видно, что вода очень холодная. Хлебнув глоток, Санька сразу почувствовал во рту все зубы, как будто их раньше не было вовсе.
Дорога вывела на обширную вырубку. Здесь когда-то стояла немецкая батарея. Тут прежде было много чего подходящего, даже и после войны: снаряды, динамитные шашки, патроны. Потом все вывезли, прошлись с миноискателями, сосны спилили на телеграфные столбы и густо засадили вырубку крохотными саженцами елочек, плечом к плечу. Вырвешь елочку, как репку, а там под корнями порох: длинные или короткие коричневые трубочки, похожие на макаронины.
Отличный порох, артиллерийский. Прямо залежи!
— Жалко елочки, — смущенно сказал Юрка. — Тут лес зашумит, — и уточнил: — Ну, в будущем.
— И мы тут гулять будем, — поддакнул Витька, — с внуками.
— С кем? — удивился Юрка.
— С тем, — передразнил его Коршун. — Ты что ж думаешь, навечно в четвертом классе остаться?
— Я никогда не поженюсь, как Натти Бумпо — зверобой и как Д’Артаньян.
— Если бы никто никогда не женился, то бы их и нас на свете не было бы.
— Я и не просил, — проворчал Юрка.
— А жить нравится, да? Ходишь, дышишь?.. Чего рассопелся? Я и сам никогда не поженюсь, — вдруг признался Витька. — Ладно уж, вырывай эти елки-палки через одну, их все равно к Новому году вырубать будут на продажу, иначе все задохнутся.
— Ага, — обрадовался Юрка. Ему и правда было жалко елочки.
Набрали полную кошелку пороха. Она приятно оттягивала руку.
— Ну, теперь о деле давай, — сел на пень Санька. — Порох-то, вот он.
— Тетку Лысую на базаре знаете?
Кто же не знал эту тетку?! Она вечно отиралась на рынке, торговала вкусными жареными семечками, разными овощами и самодельными авоськами. Однажды в воскресный базарный день, в самую жару, она развязала концы своей неснимаемой косынки, а ее возьми и унеси ветер.
Весь базар так и ахнул — лысая. Солнечное сияние!
Половина базара хохотала, половина ругала смеявшихся: «Нашли над чем потешаться!» Два дня о тетке в их казарме болтали: «Женщина, а лысая!» Ребята раньше полагали, что женщины вообще не лысеют, не могут они. «Не умеют», — как говорил Витька Коршун. С тех пор тетка и стала знаменитой.