Дервиш и смерть
Шрифт:
– Серьезные основания есть.
– Я говорю о суде. Хасан торгует скотом, это верно, однако нельзя назвать это занятие бесчестным. Он мот, но транжирит то, что заработал сам. Половину своего имущества он отдал своей бывшей жене, а не продал. Для осуществления этого замысла нужны более веские факты.
Я чувствовал себя уверенно, более уверенно, чем она, ибо наши отношения изменились. Мы уже не были теми, кем были в начале нашей игры, она – волоокая жена богатея, я – скромный дервиш, вечный рыцарь; толкуя о делах, мы стали равными. Здесь я был даже сильнее. И пока я соглашался с ее словами, она смотрела на
– Отец непременно лишит его доли, – сказала она, и в голосе ее зазвучала угроза.
Меня не очень заботило, лишит ли отец своего сына наследства или не лишит. И не очень взволновала ее злоба. Мне хотелось лишь сломить ее уверенность, добиться своей цели.
– Да, доли он может его лишить, – спокойно ответил я. – Но отец стар и уже давно хворает. Хасан может возбудить дело о пересмотре завещания и станет доказывать, что отец был слаб, хвор и что он принял решение, будучи не в полном сознании или поддавшись уговорам.
– Кто же будет его уговаривать?
– Неважно кто. Я говорю об иске. И я опасаюсь, что решение вынесут в пользу Хасана. Тем более что разбирательство состоится не здесь – из-за Айни-эфенди. Притом нельзя забывать, что и у Хасана есть связи.
Она молча глядела на меня. Яшмак давно уже был снят, еще тогда, когда принесли свечи и она начала свой мерзкий рассказ. На прекрасном лице, озаренном лунным светом, в уголках глаз сверкали огоньки свечей, трепетно и беспокойно. Этот трепет не имел к ней отношения, но мне казалось, что это трепетала она, и я немного злорадствовал оттого, что встревожил ее. Она не рассчитывала, что ее замысел вызовет у меня такие сомнения, хотя наверняка кое-что и сама понимала.
Пристально смотрела она на меня, словно желая обнаружить на моем лице тень насмешки, мимолетные колебания или недоумение. Но видела лишь уверенность и сожаление оттого, что это так. И злоба ее росла, как бы изливаясь из бездонного колодца, еще более тяжкая оттото, что у нее не было сил отвести мои резоны, а я, подождав, пока она вот-вот хлынет через край, погасил вспышку. Я согласился со всем, чего она хотела, однако суть моих возражений осталась.
– Нужно убедить Хасана обойтись без иска.
Я полагал, что она будет продолжать настаивать на своем, отрицая возможность какой бы то ни было тяжбы и изменения отцовской воли, и тогда бы начал тот разговор, которого я ожидал.
Однако она внезапно прекратила сопротивление. Она спешила. И, открывая свои сомнения, спросила:
– А он согласится?
– Нужно будет найти разумные и веские доводы, которые не разозлят и не оскорбят его. Его трудно переупрямить.
– Я надеюсь, вы сможете найти разумные и веские доводы.
В этом звучала насмешка или нетерпение. Она надеялась на более легкий разговор. Я тоже так думал.
– Попытаюсь, – ответил я.
Уловила ли она неуверенность, колебания, сомнения в моем голосе? Не знаю. Но моя надежда угасла.
– Ты не веришь, что он согласится?
– Не знаю.
Продержись я еще мгновение, окажись моя любовь к брату сильнее моральных обязательств, все бы окончилось благополучно. Или плохо. Но, может быть, я спас бы брата.
Не так уж легко расстался я со своим намерением, как это могло показаться. В один-единственный миг вдруг возникло бесчисленное множество оснований и для того и для другого – и чтоб согласиться и чтоб отказаться, и часто они выглядели одинаково. И в ту долю секунды, пока она переводила дыхание, во мне бушевала буря. Я решал – быть или не быть мне и моему брату. Уступив ей ее легковерного брата, который согласится с советами друзей, я заплачу за труд и предательство не слишком высокую цену, потому что и без моего участия они сделают то, что хотят, я могу придать всему этому лишь налет пристойности. Зачем стыдиться, зачем упрекать себя? Ведь я спасаю брата!
Нужно только кричать громче и убедительней, чтобы перекричать другой, предостерегающий голос. Я не знал, в чем виноват брат, не знал, насколько он виноват, однако не верил, что речь идет о чем-то серьезном, слишком он честен и молод, чтоб могла произойти большая беда. Может быть, его скоро выпустят. Но если нет, я был скорее уверен, что этого не будет, могу ли я участвовать в этом бесчестном заговоре против человека, который никогда не сказал мне ни одного недоброго слова? Дело не в имуществе, у меня его нет, и чужое добро не вызывает у меня глубокого почитания. Дело в другом – в несправедливости, в грязном поступке, подлости, в насильственном лишении права. Я не очень высоко ценил ее брата, это был вертопрах и баловень, но, будь он во сто крат хуже, чем он есть, как оправдаюсь я перед самим собой, если стану помогать наглой женщине в ее разбойничьих планах?
Что я говорил людям в продолжение стольких лет? Что я скажу самому себе после этого? Оставшись в живых, брат все время будет напоминать мне о моем проступке, который я ничем не смогу смыть. У меня нет ничего, кроме веры в собственную честность; если я лишусь и этого, я стану полным ничтожеством.
Так я думал на самом деле. Может быть, кому-то покажется странным, что я мог колебаться между этими двумя неравнозначными вещами: мелкое предательство во имя освобождения брата. Но когда привыкаешь мерить свои поступки строгими мерками совести, опасаясь греха, может быть, больше самой смерти, тогда это уж не выглядит так странно.
Ведь я знал, больше того, был абсолютно уверен, что стоило мне лишь пойти к Хасану и сказать ему: откажись во имя спасения моего брата, он отказался бы немедля.
Но я не мог, не хотел ничего говорить ей, пока не поговорю с ним.
Она торопила, откалывая от моих сомнений частицу за частицей.
– Я не забуду оказанной услуги. Я заинтересована в том, чтоб избежать шума вокруг нашей семьи.
Чем она отплатит за услугу, господи! Встань, Ахмед Нуруддин, встань и уйди.
– Я дам тебе знать, – произнес я, прокладывая дорогу к новой встрече.
– Когда?
– Как только Хасан вернется.
– Он вернется дня через два.
– Значит, дня через два. Мы встали одновременно.
Она даже не подняла левой руки, чтоб скрыть лицо. Мы были заговорщики.
Произошло что-то скверное, и я не был уверен, что сохранил свою чистоту.
3
Господи, они не веруют…
Тревога терпеливо поджидала меня, как будто я оставил ее у порога и, выходя, снова взял с собой.