Держава (том третий)
Шрифт:
— Я не гимназистка, чтоб тебе нравиться. Они вон за партой сидят, ступай, полюбуйся. А стрелка того я вспомнил. Мой земляк. В детстве ещё с ним цапался. Вот его бы и ликвидировал.
— Некогда в боевой обстановке разбираться, кого ликвидировать. Кто попал на мушку — тому и каюк.
— А если бы женщина на тебя пошла?
— Так и ей бы каюк. Дворянка. Эксплуататорский класс.
— Мне страшно! И эти ещё, как змеи, шипят, — прижалась к подруге гимназистка, и тут же содрогнулась от оглушительного
— Пужают, — расколов окно, стал палить из своего маузера бородач. — Холостым зарядом бахнули. А вот я их — боевыми угощу.
Двое спорящих мужчин подбежали к окнам и тоже начали стрелять.
— Что вы делаете? — в ужасе закричали гимназистки, — там же люди, — и потеряли сознание от ещё одного залпа и брызнувших в помещение осколков стёкол.
Не прошло и минуты, как следующий залп разнёс сваленные перед дверью парты и покалечил людей.
Растерявшиеся студенты и гимназисты в панике пытались укрыться под партами, в страхе закрывая руками головы и в истерике вопя во всю глотку.
Бородач с двумя товарищами притащили пять жестяных коробок и, кхекая, швырнули их вниз, прислушавшись к трём глухим взрывам.
— Две бомбы не сработали, — сообщил он двум боевикам и пригнулся, услышав ещё один артиллерийский залп.
Но пушки на этот раз обстреливали третий этаж.
И вновь тишина.
— Артиллерию свою заряжают. Айда вниз, Василий, и хватит злиться из–за какого–то незнакомого старика, — потянул товарища за рукав Шотман, не удостоив взглядом забежавшего в класс Фидлера.
— Господа, сдавайтесь, а то они всех убьют, — трясясь всем телом, замер тот, увидев лежащих у покорёженной парты мёртвых гимназисток.
У одной была оторвана рука и нога, у другой разбита голова и разворочена грудь.
— Господи, господи, — зарыдал он, — я не думал, что будет так… Прошу вас, сдавайтесь…
— Иван Иванович, а шёл бы ты… отсюда, — покачивал перед его лицом маузером бородач. — Неровён час и убить могу… Как они моего брата, — скрипнул зубами и подойдя к окну, под которым лежало тело боевика, не целясь стал палить по солдатам.
Фидлер, в ужасе махая руками, словно ученик младшего класса, помчался вниз по лестнице и, оттолкнув старавшихся удержать его студентов, выскочил на улицу, где бросился к солдатам.
— Умоляю, солдатики, не стреляйте, там же молодые глупые люди. Лучше меня убейте, я это заслужил.
Силы его иссякли, и он опустил голову от навалившейся усталости, ужаса и тоски.
— Директор училища? — подошёл к нему полицейский чин, доставая из кобуры револьвер. — Сеятель доброго, умного, вечного, — выстрелил ему в ногу, спокойно глядя, как пожилой человек с болезненным стоном падает на землю.
Опять загрохотали пушки и затрещали винтовочные выстрелы.
Из окна дома вырывалось пламя,
— Ведь говорили вам сдаваться, — держа в поводу лошадь, оглянулся на Кускова Глеб, удивляясь, чего это он, отпустив повод, валится под ноги коня. — Олег, споткнулся что ли? — не веря в самое плохое, подбежал к нему и встал на колени, переворачивая друга на спину и с ужасом глядя на стекающую из уголков рта кровь и невидящие уже глаза. — Олег, Олег, — обхватил его голову, — не надо, не уходи…
А неподалёку, глядя на них и глотая слёзы, лежал раненый Фидлер, шепча:
— Что я наделал, что я наделал…
— Глеб, что случилось? — склонился над ними Соколовский. — Гады-ы! — взревел он. — На конь! — отдал команду взводу. — Руби мятежников, — бросился к выходившим из здания с поднятыми руками боевикам.
С ожесточением и ненавистью, вложив всю силу в удар, полоснул остриём по голове держащего белый флаг бородача.
— Отставить, корнет, — сидя на коне и бестолково размахивая шашкой, кричал оказавшийся поблизости Рахманинов.
Но Соколовский, в своей ненависти, не слышал его, а может — не слушал, продолжая рубить разбегающихся от него дружинников.
Шотман, увидя мчавшегося на них кавалерийского офицера с шашкой наголо, не долго думая, упал на брусчатку мостовой, закрыв голову руками и удар принял на себя Северьянов, со стоном схватившись за разрубленное плечо.
Рана не была глубокой, благодаря добротному зимнему пальто.
Полицейские, не слишком церемонясь, отвели его в находящийся поблизости медицинский пункт, где молоденькая сестра милосердия, глотая слёзы жалости, сделала ему перевязку.
— Вам к доктору следует обратиться, — посоветовала раненому.
— Ага! В Бутырке его заштопают и подлечат, — не стал спорить с ней полицейский чин, что прострелил Фидлеру ногу.
Шотман, в начавшейся суете, благополучно скрылся.
Подняв голову, Глеб тоскливо огляделся перед собой, поймав напряжённый, ненавидяще–любящий взгляд худенькой женщины в очках и чёрном пальто.
«По–моему, это она стреляла в меня в Питере», — вспомнил он, с прищуром вглядываясь в творившуюся вокруг суматоху и кутерьму.
Женщина куда–то исчезла в этой круговерти, но Глебу показалось, что над головой пролетела чёрная летучая мышь с оскаленной пастью и злобными глазками.
«Что за чертовщина. Откуда зимой летучие мыши?!» — вновь склонился над другом.
В холодной гостиной с открытыми настежь окнами, стояли два гроба, возле которых на поставленных в ряд стульях постоянно сидели несколько офицеров 3-го драгунского Его королевского высочества наследного принца Датского полка и кто–нибудь из родственников.