Державный
Шрифт:
Усевшись на троне, Иван стал наблюдать, как светлица наполняется людьми. Входящие приближались к трону, низко кланялись и рассаживались на скамьи, расставленные вдоль стен. Первым появился окольничий Василий Ноздреватый, за ним — Иван Булгак, Ощера с сыном, Афанасий Морозов-Хруст, Аристотель Фиораванти, оба Курицыных — Иван-Волк и Фёдор-Сокол, Никифор Тетерев, Иван Нога, Аким Гривнин, другие бояре и князья из тех, что на этой неделе поселились в Боровске. Вдруг — словно чудо, государь не мог глазам своим поверить — Ванечка! Иван Иванович!
— Сынушко! — воскликнул великий князь. — Ты как здесь оказался?
— Да вот, отче, решил сам приехать, доложить о том, как мы встали под Серпуховом, — улыбаясь, ответил Иван Младой.
— Вот умница! Вовремя прибыл. Сейчас послов сыроядца принимать будем.
— Да уж знаю!
— Садись ошую от меня.
Княжич, в нарядной красной ферязи, выглядывающей из-под расстёгнутого синего охабня, стал усаживаться слева от отца. Одесную же от государя, разумеется, сидел Троицкий игумен.
— Снимай охабень, тут жарко, — посоветовал государь сыну.
— Ничего, я что-то зябнуть стал в последнее время, — улыбнулся Иван Иванович. Он заметно похудел, не выглядел толстым, как прошедшей весной и летом, даже щёки не горели таким румянцем.
— Не болеешь?
— Нет. А как там дядя Андрей?
— Плох. Спину сильно ушиб. Боюсь, помрёт.
— Жалко его.
— Ещё бы не жалко! Ну, да сейчас не о нём дума. Смотри-ка, много народу собралось. А день-то сегодня какой солнечный! Глянь, как в бисрах солнышко играет! Знаешь ли, каково бисры появляются?
— Нет, не знаю.
— Ах да, ты же книг не читаешь.
— Немного почитываю.
— Но Галиново «Устроение» не читывал?
— Не доводилось.
— Не то в Галиновом, не то в Александровом, я теперь не упомню, говорится о бисрах. В море, именуемом Красным, у самого берега на приморий стоят некие чашули, иначе называемые пинами. Они стоят, открыв уста, дабы пища туда сама попадала. А в тех краях случаются частые молнии… Вот, правильно, снимай охабень. Так вот, и когда молонья бьёт и попадает внутрь тех чашуль, чашули в испуге захлопываются. Тогда молонья мечется внутри чашули и входит в зеницы очёс её, и глаза чашули превращаются в бисер. А уже потом люди извлекают тот жемчуг из чашуль. В той же книге об устройстве всего мира Божьего премудро сказано, что Матерь Божия подобно чашуле зачала во чреве своём жемчужину дивную от молнии небесной, Божеской. Хотя можно ли назвать Дух Святый молнией?
— Нельзя, — сурово ответил игумен Паисий.
— Вот и мне кажется, что…
Государь умолк на полуслове. Да и говорил он лишь оттого, что сильно волновался. В дверях образовался Григорий Мамон, за спиной у которого выглядывали татарские лица послов.
— Послы от великого царя Золотыя Орды, государя нашего Ахмата Кучук-Мегметовича! — объявил Григорий Андреевич громко, из всего своего тучного брюха. — Селимхан Киримбекович, Зальман Обреимович и Джамиль Джанибекович.
Назвав всех троих послов поимённо, Мамон отступил в сторону, и послы предстали перед государем Иваном. Лица их были суровы и преисполнены важности, одежды послов отличались пышностью, так что Иван был по сравнению с ними несколько беднее. На первом чекмень был синий, весь усыпанный бисером. На другом — белый с чёрным шитьём и красными лалами. На третьем — чёрный с золотом, под цвет государевой ферязи. На головах у послов красовались пышные шапки, также украшенные множеством драгоценных каменьев, а Иван Васильевич встречал их с непокрытой головой. Только сапоги на великом князе Московском, кажется, были получше татарских.
— С чем пожаловали, благородные послы царя и брата моего Ахмата Кучук-Мегметовича? — спросил государь довольно приветливо.
— Великий хан Золотой Орды и всего Джучи-улуса, — заговорил посол Селимхан по-русски, — долго терпел-ждал, когда ты, кнес Иван Василия, явишься пред его светлые очи на поклон с челом-билом и дашь выход за осем леты, который ты не платил. Он терпел-ждал, когда либо братья твой придут с челом-билом, либо Андрей-брат, либо Бориза-брат, либо какай другай брат, либо сын твой Иван Малядой, либо Никифор-посол Басенков, но никого из них не дождался великий хан Ахмед-Илбуга, царь Ак-Сарай-Ахмеда и всей Золотой Орды и Джучи-улуса. Что хочешь сказать про свою вину? Почему не пришёл?
— Занят был, — ответил великий князь, немного помолчав. — Никак не мог прийти. Да и не очень-то и хотелось.
— Я не понимаю ничего, — удивился посол Селимхан. — Почему не хотель? Как смель не хотель?
— А вот так, — хмурясь и с ненавистью взирая на послов, отвечал государь Иван Васильевич. — Потому не хотел, что жалко мне добра своего выход вам платить. И не хотим мы к вашему Жучиному улусу принадлежать. Сами отныне правим на Руси, без вас вполне обойдёмся.
— Опомнис, что говоришь! — скрипнул зубами Селимхан Киримбекович. — Рассума ты лишился, кнес Иван! Опомнис! Не хочешь являйся к великому хану Ахмеду, не надо, он тебя прощай.
— Прощает? — рассмеялся великий князь. — Ну, спасибо!
— Он прощай тебя, — повторил посол Селимхан. — Он любит тебя и говорил, что ты мужественный кнес и заслужил уважение. Он разрешай тебе выплату дани не сей же час, но со следующего года.
— И на том спасибо-ста! — хмыкнул Иван Васильевич.
— А в знак своей милости, — продолжал Селимхан Киримбекович, — хан Ахмед-царь прислал тебе свою великую басму, чтобы ты мог приложить к ней губы свой и дать клятва вернось царю Ахмеду. Вот она, басма сия драгоценная!
С этими словами посол извлёк из своей сумы свёрнутую в свиток грамоту, обвязанную золотой тесёмкой, на которой болталась золотая басма с отпечатанным на ней изображением Ахмата, и протянул её Ивану.
Внутри у Ивана Васильевича происходило нечто небывалое, до того дерзкое, что, казалось, схватись сейчас Селимхан Киримбекович за саблю, и великий князь забудет о завете, данном ему Ионою, начнёт рубиться с послом и убьёт его в честном поединке. Когда-то давным-давно он уже испытал подобное лихое чувство. В памяти великого князя внезапно вспыхнуло лицо Шемяки, морда Ефиопа, кулевринка… И вот теперь он дерзко взирал на протянутую ему грамоту и не спешил её принимать. Он с упоением наблюдал, как наливается багряной яростью лицо нахального посла Селимхана, как ходят по щекам его желваки, раздуваются ноздри. Красив был Селимхан — лицо мужественное, нос горбатый, брови чёрные вразлёт, усы и борода с любовью подстрижены, ухожены. Запах благовоний коснулся ноздрей великого князя — видать, вспотел посол от злости, благовонные масла, коими он натёрся накануне встречи с государем Московским, ожили, запахли. Молодец Селимхан, терпения ему не занимать, долго ждёт, стоя с протянутой басмою.
Иван усмехнулся и взял из руки Селимхана бумагу. Первым делом рассмотрел златой образ царя Ахмата, в котором играло и резвилось мощное зимнее солнце. Затем, размотав тесёмку, государь развернул саму грамоту. Половину листа занимало письмо арабской вязью, другую половину — перевод на русский язык. Иван Васильевич хотел было прочесть, но вдруг испугался, что, если прочтёт, из него вылетит то дерзкое и бесстрашное чувство, которым он так упивался все эти минуты. Краем глаза он заметил, как с одной стороны сын, а с другой игумен Паисий пытаются заглянуть в ханскую грамоту, и, не медля более ни единого мига, великий князь резко выдохнул из себя воздух и махом располосовал грамоту надвое. Все, кто присутствовал в светлице, разом ахнули.