Державный
Шрифт:
Появился и дьяк Андрей.
— Жену князя Палецкого бес обуял, — сообщил он. — Стала прикладываться к образу Рождества Христова, тут её и ударил лукавый хвостом по лицу. Серебряный оклад грызть зубами стала, зубы обломала.
— Придерживайте отца, ему худо, — повелел Василий и всё же не усидел на своём месте, сбежал.
Благо перед ним расступались. Он быстро пробрался к аналою, где увидел боярыню Палецкую, которая уже не призывала к дьяволу, но стояла, крепко вцепившись руками в края лежащей на аналое иконы, и исторгала из уст своих мычанье, рождающее поток кровавой слюны, текущей на грудь бесноватой. Дюжий иерей Александр и сам воевода князь Палецкий, схватив её с двух сторон под локти, пытались оттащить, но неведомая сила противоборствовала им, и оба силача не могли справиться с женщиной. Служка торопливо подал отцу Александру склянку и кисточку, и поп принялся помазать обуреваемую бесом, кладя ей кисточкой елейные кресты — на лоб, на щёки, на подбородок, даже на нос. Василий, подойдя слева, перехватил освобождённый отцом Александром локоть боярыни и предложил Палецкому:
— Потянем.
На сей раз боярыня, тихо обмякнув, подалась, отпустила икону, и Василий с Палецким повели её к выходу. Пред ними расступались, крестясь и шепча молитвы о спасении бесноватой.
— Сыночка моего пощадите! Ванечку моего пощадите, не казните! — пробормотала несчастная и захлюпала носом.
Сыночку Ванечке, восемнадцатилетнему Ивану Палецкому, семь лет назад отрубили голову за участие в заговоре Владимира Гусева, и с тех пор мать его слаба разумом стала, время от времени принималась умолять всех кого ни попадя пощадить сына. Иван Палецкий был ровесником великого князя Василия, другом детства, непревзойдённым на Москве игроком в хрули, за что и прозвище имел — Хруль.
Семь лёг назад, неведомо, с чьей нелёгкой руки, по Москве поползли слухи о том, что Державный собирается предпочесть детям Софьи внука своего, Дмитрия Ивановича. Тогда боярский сын, дьяк Владимир Елизарович Гусев принялся подбивать бояр стать на сторону деспины. Гусевы давно стремились занять высшее положение при дворе, не могли забыть они и про то, как вдова Александра Гусева, Елена Михайловна, долгое время была тайной женой государя, да, не сделавшись законной супругой, отправлена насильно в монастырь.
Составился заговор из детей боярских. Тогдашняя московская молодёжь хотела видеть своим государем Василия. Близкие сверстники, став заговорщиками, убеждали княжича отъехать от отца, напасть на Вологду и Белоозеро, захватить хранящуюся там государственную казну и вынудить Державного завещать трон свой не внуку, а Софьиным детям. Стараниями еретиков, в том числе Курицыных — Фёдора и Волка, вошедших в доверие к Елене Стефановне — матери Дмитрия-внука и вдове Ивана Младого, заговор был раскрыт, Софья и все дети её стали опальными, а Владимиру Гусеву и пятерым молодым детям боярским вынесли смертный приговор. Афанасию Яропкину за то, что он собирался тайком убить великокняжеского внука, отрубили руки и ноги, а потом голову. Поярку, самому младшему брату Ивана Руно, за особенную ненависть к деспине Софье отсекли руки и потом — голову. Остальных — Владимира Гусева, Ивана Хруля-Палецкого, Фёдора Стромилова и Григория Щавеля-Скрябина — просто обезглавили.
Курицыны присоветовали государю, и тот приказал, чтобы Софья и Василий присутствовали при казни «гуситов», но в последний миг отец всё-таки передумал и избавил опальных жену и сына от страшного зрелища, да и саму казнь перенёс с Пожара на набережную Москвы-реки, к мосту. Дмитрий Иванович Внук вскоре был провозглашён прямым наследником престола и великим князем, но вот прошло семь лет, и всё полностью перевернулось. Внук и мать его Елена — в заточении, Федька Курицын пятый год как канул, а брат его, Иван-Волк, вскоре к нему присоединится в геенне огненной.
Теперь, ведя под руку боярыню Палецкую, Василий как бы подчёркивал, что не забыл о гибели её сына и что Палецкие со временем будут вознаграждены за свои страдания — за казнь Хруля и безумие его матери. Но главное же, ради чего Василий принял столь живое участие в устранении бесноватой из храма, заключалось в том, что это давало ему повод самому улизнуть, и, выйдя из Успенского собора, он весело вдохнул в себя морозный воздух, не собираясь возвращаться. Брат Дмитрий тоже каким-то образом умудрился выскользнуть на площадь вместе с тремя Иванами — брательником [174] Иваном Борисовичем Рузским, князем Иваном Михайловичем Воротынским и молодым воеводой Иваном Ивановичем Салтыком-Травиным. У всех горели глаза от свободы и жажды развлечений.
174
Брательник, братан, братёна, братеник, брателок, братейка, братыш, братушка, братуха, братуга, браток — всеми этими словами определялось единое понятие — двоюродный брат.
О безумной боярыне Палецкой уже было забыто, и, потребовав себе лёгкий полушубок, Василий Иванович в сопровождении четверых сверстников отправился искать веселья. На груди у него болталась глиняная баклажка с крепким медком, к которой он то и дело прикладывался, запивая пирожки с курятиной и мясом, извлекая их из огромной сумы, висящей на плече у братухи Ивана.
Ночь уже перешла через свою вершину и медленно спускалась в сторону рассвета. Звёзды и луна, столь ярко горевшие с вечера, теперь заметно потускнели, небо подёрнулось прозрачной пеленою, и было не так светло, как перед Всенощной. Откуда-то веяло лёгким мелким снежком. Всюду — и на Красной площади, и на Ивановской — толпами гуляли москвичи, распевая коледовки и, видно, уже наколедовав много всякой всячины, пьяненькие, весёлые. Тут и там можно было видеть и волхвов под звёздами, и живых медведей, и ряженых медведей, и овец, и гаеров, наряженных овцами и понукаемых лихими пастушками. Но самое веселье ожидалось не здесь, не в самом Кремле, а на Пожарском спуске [175] , куда спешила вся московская молодёжь. Туда и устремился со своими дружками великий князь Василий Иванович. Покуда они не покинули Кремль, перед ними все сникали и расступались, но за Фроловскими воротами они благополучно смешались с толпой молодёжи, и если их и отмечали, то не особенно смущались столь высоким присутствием, а напротив даже, старались пуще прежнего показать свою удаль и бесшабашность. Дойдя до Лобного места, Василий уже успел от души расцеловать трёх девушек, ни одну из которых он не знал по имени, но все они были дивно хороши и хохочливы, от них так задористо пахло винцом, как, бывает, пахнет лишь от молоденьких девушек, чуть-чуть пригубивших, но и оттого захмелевших.
175
Пожарский спуск, или Пожарский подол, — нынешний Васильевский спуск.
С высоты Лобного места начинались кранки — длинный каток для саней и санок, выскакивающих с него прямо на берег Москвы-реки. Здесь Василий, прицелившись к очень красивой черноглазой смуглянке в не слишком богатых, но нарядных одеждах и украшениях, впрыгнул в одни сани с нею, отпихнув другого соискателя, юного князя Долгорукова, так что тот плюхнулся затылком в снег. Тотчас всё понеслось и закружилось, Василий крепко обнял девушку и прижал её к себе. Она, смеясь, для приличия отталкивала его.
— Загадывай желание, красотушка, любое сбудется! — зашептал ей в ухо молодой государь.
— Да кто ты? И не знаю тебя совсем! — хохотала в ответ девушка. — Как ты тут очутился?
— Узнаешь! Загадывай, говорю, желание, вон уже Москво-речка! Загадала?
— Да загадала, загадала! А ты?
— Я давно уж, как только увидел тебя, своё загадал. Ну, держись крепче!
— Ой, бою-у-у-у-у… — Девушка запищала от страха, санки выскочили на берег, спрыгнули с него, полетели, Василий впился губами в уста красавицы, сладко! бух-х-х! санки приземлились, покатились по обрыву, поцелуй сорвался… — …усь! — допискнула девушка своё «боюсь» и пуще прежнего залилась звонким смехом.
Покатились по льду реки, покрытому гладко заезженным снежным настом.
— Как звать тебя, пригожая? — спросил Василий, целуя свою спутницу в щёку, горящую морозами и пламенем.
— Как звать?.. Не скажу!
— Скажи!
— Хавроньей.
— Ну правда, скажи!
— Ладно уж. Апраксой. А тебя, болярко?
— Гаврила, — назвался Василий и не соврал, ибо родильное имя его и впрямь было Гавриил, он ведь двадцать шестого марта родился, в день Архангела Гавриила.
— Теперь ты врёшь! — не поверила девушка.