Державный
Шрифт:
Боярышня вновь огляделась и обожгла Василия лукавым глазом. Чёрт возьми, и эта — до чего хороша! Сколько ж на Москве красивых жительниц и сколько дивных красавиц приезжает на Москву в гости! Глаза разбегаются, так бы на всех и женился. Жаль, православные правила не разрешают многожёнство, как у бесерменов.
— Ты влахиня? Волошанка? — спросил Василий наездницу.
Ничего не отвечая, она улыбнулась загадочно, и он, не утерпев, поцеловал её в улыбающуюся щёку, гладкую и упругую, как спелая слива.
— Да что ж молчишь-то? Говорю же, не знаю тебя, впервые вижу на Москве, а я как-никак тут большой вельможа.
— Ох уж и вельможа? — наконец вымолвила боярышня. — А коли о чём попрошу, всё можешь для меня?
— Для тебя? Зиму белую в лето красное обращу!
— Того не надобно. Мне зима по сердцу, люблю морозец московский.
— Какое же будет твоё прошение?
— А вот приедем ко мне, там узнаешь.
— Так мы теперь к тебе едем?
Василий Иванович огляделся по сторонам и тут только заметил, что они не поехали через Зарядье назад вверх на Лобное место, а каким-то непонятным образом развернулись и двигаются по льду реки в сторону Свибловой [176] башни, и везёт их возок, основательно запряжённый двойкой лошадей, которых вовсю нахлёстывает бойкий погоняла.
176
Ныне Свиблова башня называется Водовзводной.
— Никак, ты перепугался? — спросила боярышня.
— С чего бы? — подбоченился Василий.
— Да ведь без дружинников ты, великий князь Гаврила Тимофеевич!
Его так и обдало жаром. Что за наваждение?
— Вижу, ты-то меня знаешь, а я тебя — нет, — промолвил он.
Миновав Свиблову башню, нырнули под мост, чёрное брюхо которого на несколько мгновений заслонило звёзды и небо.
— Так как звать-то тебя? — уже сердясь, спросил Василий, коему сегодня уж, видать, предстояло зваться родильным именем. Возок выскочил из-под моста, повернул налево и стал подниматься на невысокий берег Москворецкого острова.
— Меня зовут Мелитина, — призналась наконец боярышня.
— Разве же есть такое православное имя? — изумился Василий.
— А как же! Сентября шестнадцатого отмечается.
— И святая такая была?
— И святая. Мелитина Фракийская. За то, что она обратила ко Христу игемона Антиоха, ей голову отсекли. Помнишь, Гаврила Тимофеич, как вон гам, под мостом, твоему другу Ване Хрулю головушку отрубили. Из-за тебя отрубили-то!
Возок въехал в ворота богатого двора, где средь чёрных ветвей большого сада стоял высокий, в два жилья, дом из толстых брёвен. В глубине сада на поляне горел костёр, парни и девушки водили вокруг него хоровод, кто-то играл в хрули.
— Пойдём со мною, — молвила Мелитина, беря великого князя за руку и выводя его из возка.
— Чей же это дом такой? — спросил он, нерешительно идя следом за таинственной красавицей.
— Мой, — отвечала она. — Мой, Гаврила Тимофеевич. Ты не бойся меня, я тебе зла не причиню. И возвратишься ты к своей Соломонии, и женишься на ней, и всё хорошо будет.
— Да кто ты такая, что всё знаешь?!
— Говорю же, не бойся меня. Ну, вдова я, не покинешь же ты меня тотчас, коли я вдова? К тому же — вдова богатая, сильного мунтьянского воеводы.
— Уж не Дракулы ли Задунайского?
— Нет, не Дракулы, иного. Проходи же, князь, ко мне в дом.
Они вошли. В доме было жарко натоплено, но темно, в каждой клети по одной тусклой свечке теплилось. И — ни души.
«Хорошо бы поесть чего-нибудь да выпить», — подумалось Василию. В эту минуту они вошли в большую спальню, посреди которой стояла огромная застеленная кровать. Великий князь хотел перекреститься и испугался, что тут не окажется ни одного образа, но икона всё ж сыскалась в одном из углов — Спас; правда, Спас какой-то странный, лицо, изображённое на иконе, показалось Василию ужасно знакомым. Тут Мелитина обняла великого князя и жадно прильнула к его рту своими сладостными устами. Всё перемешалось в голове Василия от этого поцелуя — так головокружительно его ещё никто не целовал!..
Очнулся он, или, точнее сказать, — полуочнулся, снова в санях. Лошади, погоняемые вчерашним возницей, бежали по льду Москвы-реки. Мелитина, сидя в объятиях князя, крепко прижималась к его груди.
— Отчего же мне гак сладко с тобой было, что я ничего не помню? — спросил он истомлённым голосом.
— Оттого, что Мелитина по-гречески значит «медовенькая», — так же томно ответила спутница иссякшей ночи.
Было уже совсем светло, но весь мир спал, рухнув без сил после встречи Пресвеглого Младенца. Мороз совсем ослаб, будто тоже истратил все свои силы на Рождественскую ночку. Утреннее небо тускло и серо нависало над Москвою. Даже в лёгком полушубке было жарко. Впрочем, едва только санки остановились и князь выпрыгнул из них, Василия бросило в холод, лоб покрылся ледяной испариной, по мышцам рук и ног пробежал озноб.
— Я буду ждать тебя здесь, Гаврила Тимофеевич, — улыбаясь нежной улыбкой, сказала Мелитина. — Возвращайся скорее, если ты и впрямь любишь меня.
— Нет, возвращайся в свой дом, я приеду сам, — ответил Василий и мысленно похвалил себя за то, что в нём проснулась предосторожность. Мелитина посмотрела в глаза его долгим взглядом своих необычайно прекрасных очей и сказала:
— Хорошо.
Дождавшись, покуда возок исчез вдали под мостом, Василий Иванович поднялся на берег, подошёл к Тайницкой башне и громко постучался в её ворота висячим железным молотком. Они не открывались, и пришлось стучать ещё и ещё, покуда наконец не лязгнул замок.
— Кто такой? Чего надо?
Пройдя в Кремль, Василий миновал утопающий в вязком и уже мягком снегу сад, поднялся к соборам, вышел на площадь и направился к Красному крыльцу. Встретившийся во дворе окольничий Плещеев, борясь с зевотой, объявил:
— Батюшки! Василий Иванович! С ног сбились, тебя искамши! Государю Державному-то каково худо сделалось. Боимся — помрёт. Как приволокли его со Всенощной, так и лежит бездвижно. На разговинах ни тебя, ни его не было. Так все сокрушались!
— После Всенощной спать положено, а разговляться — поутру, — сердито пробурчал Василий. — Что ж батюшка-то, спит теперь?
— Проснулся. Недавно глазки открыл и первым делом о тебе спрашивает, где ты.
— Меня ли спрашивал? Не Ивана покойного? — ухмыльнулся Василий, припоминая вчерашние отцовы причуды.
— Нет, тебя, тебя, великокняже! — отвечал окольничий. «Где, — говорит, — сынок мой, Васенька?»
— Веди меня к нему.
Отец лежал в своей дворцовой спальне, и, идя к нему, Василий всё тужился припомнить, о чём именно просила его Мелитина. И лишь когда увидел Державного, лежащего в постели и со слабой улыбкою взирающего на него, вспомнил многое — и нагие прелести Мелитины, и свою небывалую любовную неутомимость, и жаркий шёпот страсти, и просьбу принести ей всего одну-единственную вещь из скарба ересиарха Фёдора Курицына, казнённого на Москве четыре года назад.