Державный
Шрифт:
— Всех, говорит, жечь беспощадно, — сказал Василий Данилович. — За рекой, речёт, какой-то дом с колдунами и колдуньями. Там у них великая сходка.
— Должно быть, это Федьки Курицына дом, — осенило митрополита.
— Скорее всего, — согласился с ним Иосиф.
— Явилась нечисть приговорённых еретиков спасать, — добавил Ростовский епископ.
Тем временем прибежавшие окольничие и лекари стали укладывать Ивана Васильевича в постель. Спустя некоторое время он уже лежал, уныло глядя на всех и тяжело дыша. «Видать, и впрямь помрёт сегодня», — испуганно подумал митрополит. Он нисколько не желал смерти Державному, любил его. Когда по знаку Ивана всех удалили, Симон поделился своими опасениями с игуменом Иосифом, выйдя за дверь. Иосиф пожал плечами:
— Возможно. Правда, матушка его, покойница княгиня Марья Ярославна, говорят, всю жизнь обещала вот-вот помереть от задоха, а прожила до старости. Державный-то совсем не стар. Шестьдесят пять — разве это возраст для отхода?
— Да и шестьдесят пять только в Тимофеев день исполнится, — заметил митрополит. — Но очень уж плох он, сердешный!
Появился дьяк Андрей.
— Ну что, Андрюша? Как там?
— Гибель! — махнул он рукой. — У Василия уже жар поднимается. Твердит одно: «Всех жечь!» Якобы на острове, за Большим мостом, тотчас же справа на берегу стоит огромный дом, и там собралась нечистая сила. Вместо образа Спаса, речёт, у них там образ Фёдора Курицына. Они великого князя околдовали и заставили подчиняться, он им распятие покойного Курицына возил. Молитвою, говорит, спасся и сбежал. В бегстве и под лёд провалился. Пойду доложу Державному.
— Так и есть, по всем приметам это дом Фёдора Курицына, — сказал Симон, мгновенно представляя себе огромный пустующий дом, в котором после расправы с Курицыным никто не решался поселиться, а разобрать или пожечь — жалко. Так и пустует.
— Людей туда немедля, да пожечь! — воскликнул Иосиф Волоцкий.
— У тебя, Иосифе, всё одно на уме, — заметил митрополит. — Мозги у тебя горят, что тебе всюду огня хочется? Не ровен час и Москву подожжёшь, так огня ищешь.
— Священного огня, высокопреосвященнейший владыко! — поднял свой указательный перст Волоцкий игумен.
— Да ведь, коли Курицын дом жечь, там иные домы погорят, — сказал Симон, вместе с Иосифом и епископом Вассианом выходя на Красное крыльцо.
— На острове домов мало, — ответил Иосиф.
— А погорельцев не жаль?
— Я для них из своей монастырской казны золота не пожалею, у меня обитель богатая.
— Не зря тебя нестяжатель Нил стяжателем нарицает.
Иосиф сверкнул глазами на митрополита:
— Зато у меня монахи нищее нищего, единожды в два дня пищу вкушают. Монастырь должен быть богатым, а монахи — бедными. Только так. И когда беда на Руси — монастырская казна тут как тут. А Нил? Что даст он Руси, когда грянет бедствие? Пустую келью свою? Что толку, что он сейчас всё раздаёт? Нестяжатель!.. Гордец он!
— Оба вы не без гордыни в душе, — вздохнул митрополит. — А правда, она всегда в серёдке. И 1 Церковь наша Православная истинную меру во всём отмеряет. И посты, и строгости, но и — праздники, радости. И вино, и жено. Только в меру. По закону и благодати.
— Что ж, по-твоему, владыко, монастыри вовсе не нужны? — усмехнулся Иосиф.
— Нужны, — ответил Симон. — Для таких, как ты. И как твои монахи. А кто по твоему уставу жить не может, тем — менее строгие обители, как Троица, как Пафнутьев монастырь.
А мирянам — мирное житье, по мирскому уставу. Так-то! А коли всех по твоему уставу рядить, то и род человеческий прекратится.
— А по-моему, — отвечал Иосиф, — ему и следует начать прекращаться помалу. Из века в век сокращаться, покуда не останется на всей Земле един Адам и Ева. И он, и она — безгрешные, аки в Едеме до грехопадения.
— Как же они, безгрешные, от грешных родителей родятся? — спросил Симон.
Иосиф задумался, помолчал, потом как бы нехотя ответил:
— Сие верно. «И во гресех роди мя мати моя…» Мысль моя до тех пределов не объемлет.
Они оба вышли к народу, собравшемуся уже на Красной площади. В толпе царило возбуждение, видно было, что весть о заколдованном князе Василии Ивановиче у всех на устах. Шёл тёплый снег, и митрополиту, запарившемуся в жарко натопленном государевом дворце, теперь было одновременно и прохладно, и не холодно в саккосе и мантии. День едва перевалил за середину, но пасмурная оттепель уже смеркала его. При виде священников, главенствовавших на недавнем соборе и приговоривших еретиков к огненной казни, москвичи ещё больше оживились, выкриками просили разрешить им отправиться на Москворецкий остров и сжечь дом Курицына. Наконец появился и смоляной светоч, пылающий копотливым пламенем. Его нёс в руке боярин Юрий Захарьевич Кошкин-Захарьин. Взбежав на Красное крыльцо, Кошкин низко поклонился и произнёс:
— Высокопреосвященнейший владыко Симеоне! Благослови нас исполнить повеление государя Василия Иоанновича и пожечь волхвов замоскворецких в их поганом доме.
— Делайте, что хотите, — ответил митрополит недовольным голосом. — Глядите только, всю Москву не спалите в честь светло светлого праздничка.
— Не спалим, владыко! Изрядно она горела, больше ей не гореть, — весело воскликнул боярин, подбежал к лошади, чуть не свалился, запрыгивая в седло, — лошадь испугалась горящего светоча, — но не упал всё же, уселся и, высоко воздымая огнь, крикнул:
— За мной, православные!
Толпа устремилась за ним, утекла с гомоном, свернув направо за угол Благовещенского собора, уносясь к Боровицким воротам.
— Спаси, Господи, люди Твоя… — перекрестился Симон и с надеждой подумал, что у него ещё есть немного времени вернуться в свою изографную светлицу и хоть чуть-чуть поработать над иконой. Она, правда, уже не стояла у него перед мысленным взором. Его теперь почему-то занимала другая мысль — о начертании. Двигаясь по Красной площади в сторону Успенского собора, он размышлял, что и впрямь неплохо бы на ложном доме, в коем будут послезавтра жечь еретиков, надпись сделать. Вот только лучше даже не «Геона», а похлеще — «Содом и Гоморра», учитывая содомский грех, коему имели мерзость предаваться жидовствующие еретики во время своих тайных обрядов.
Стародревний игумен Андрониковского монастыря Митрофан, издавна бывший духовником Державного, сухонький и подвижный, поспешал из Чудова монастыря в великокняжеский дворец исповедовать и, надо думать, соборовать и причащать тяжелобольного. Поклонившись друг другу, Симон и Митрофан ещё раз поздравили друг друга с Рождеством, и митрополит попросил:
— Ты уж, владыко, ещё раз настави Державного на то, что геретиков жечь следует.
— Непременно, высокопреосвященнейший, непременно, — пообещал Митрофан.