Дерзкий рейд
Шрифт:
Джангильдинов двинулся одним из последних, пока не проверил, что тронулись все повозки и верблюды с поклажей, что никто не забыт и ничто не оставлено. Он слышал нестройный, разноязычный хор хриплых мужских голосов, в которых звучали и жажда жизни, и презрение к смерти, и готовность вынести все испытания…
«А комиссар-то у меня!.. Редкой душевной силы человек!» — думал Джангильдинов, проникаясь каким-то новым чувством великого уважения к Колотубину, восторгаясь и гордясь им.
3
Первым заметил всадника Темиргали. После гибели Чокана он несколько дней ходил сам не свой, осунулся, почернел. Джангильдинов, чтобы отвлечь земляка от невеселых мыслей, держал его возле себя, давал поручения.
— Там человек! — воскликнул Темиргали.
На вершине пологого холма действительно вырисовывался четкий силуэт всадника. Лошадь под ним была сильной и выносливой. Темиргали сразу отметил, что она холеная и сытая, не изведала мук жажды.
— Вода близко, — выдохнул он радостно. — Вода близко, батыр-ага!
— Кто тебе сказал? — Джангильдинов сурово посмотрел на бойца.
— Его лошадь, батыр-ага. Смотри, какая она свежая!
Джангильдинов поднял бинокль. Конь под молодым рослым парнем действительно выглядел бодрым, да и сам всадник, если судить по его круглому молодому лицу, не особенно переживал голод и не знал жажды.
Бойцы, не останавливаясь, молча и сурово, с удивлением — неужели в таких степях могут жить люди? — смотрели на всадника, обыкновенного молодого казаха, появившегося из безжизненной дали.
Он скакал весело и красиво, словно вокруг простиралась не пустыня, а весенний зеленый луг. Круто осадив коня, незнакомец громко и приветливо произнес:
— Ассалам-алейкум!
И сразу осекся, пораженный видом измученных жаждой людей. Он только смотрел расширенными, косо посаженными глазами, и на его круглом, широкоскулом лице отражалась быстрая смена настроений и чувств, которая происходила в его душе.
— Агай, — почтительно обратился он к Темиргали, который находился к нему ближе всех. — Скажи, агай, вы чья орда?
— Не орда, джигит, а специальный отряд степной экспедиции под командованием товарища Джангильдинова, — ответил Темиргали, с трудом ворочая жестким, как подошва, языком.
— Батыр Джангильдинов!.. Тургайский комиссар! Покажи его, агай!
Темиргали указал камчой на командира:
— Вот он, — и, жадно ощупывая глазами тугой бурдюк и набитые седельные мешки, спросил: — А вода у тебя есть?
— Есть, агай, — ответил поспешно джигит, сворачивая коня к командиру мужественного отряда, и во все глаза стал смотреть на батыра, не в силах оторвать зачарованного взгляда. Смотрел с любовью, уважением и восхищением, как на великого человека, хотя вид у Джангильдинова был самый обыкновенный. Телосложение далеко не богатырское, одежда солдатская, выгоревшая на солнце и задубевшая от высохшего пота, и лицо усталое и давно не бритое, с осунувшимися, запавшими щеками, ввалившимися глазами и вспухшими, потемневшими губами, как и у многих других его сарбазов, ехавших рядом.
Джангильдинов уже сам спешил к незнакомцу:
— Откуда ты, джигит?
— Батыр-ага, Нуртаз я… Пастух Нуртаз, сын пастуха Хужмата. — И он назвал свой аул и свой род.
— Передай отцу от меня доброе слово, — произнес приветствие, как требовал обычай степи, Джангильдинов, рассматривая драный и выгоревший стеганый халат, местами прожженный, потертые, потрескавшиеся, старые самодельные сапоги из сыромятной кожи, облезлый малахай на голове плечистого парня с открытым и немного наивным лицом. Только конь под ним был добрый и породистый, явно не пастуший мерин. Значит, где-то рядом вода!..
— Отца давно нет у меня, батыр-ага…
Нуртаз мог бы долго рассказывать о себе, о Габыш-бае Кобиеве, о его дочери Олтун, которую выдают замуж, и ее коварстве, о победе над борцом, за которую получил в награду коня, о том, как его хотели прикончить, о несожженной белой юрте, о скитаниях по степи, о ночевках на пастушьих станах.
Но говорить долго и красиво он не умел, тем более рассказывать о себе. И что можно о себе поведать такому знаменитому батыру — другу Амангельды?! К тому же Нуртаз волновался. Вполне понятно, что рассказ у Нуртаза получился неровный, сбивчивый. А тут еще горящие взгляды бойцов, устремленные на его бурдюк, на его полный седельный мешок. Взгляды были красноречивее слов. Они просили, они требовали, они умоляли, они настаивали…
Пастух торопливо отвязал объемистый упругий бурдюк, наполненный под самую завязку жидкостью, и протянул Джангильдинову:
— Вот, батыр-ага, возьми… Пей, пожалуйста!
Джангильдинов принял в свои руки тяжелый и, словно живой, кожаный продолговатый мешок. С большим трудом проглотил густую, липкую слюну. Удержал на почти спокойных руках, как бы взвешивая, бесценную влагу.
— Вода?
— Кумыс, батыр-ага… Кумыс это!
Джангильдинов, подержав на напряженных ладонях тяжелый бурдюк, передал его Токтогулу:
— Отнеси раненым… Пусть разделят.
Токтогул, прижав бурдюк к груди, как мать ребенка, поехал на шатающемся коне в даль каравана, где виднелись повозки.
Нуртаз вынул из хурджума — седельного мешка — еще такой же бурдюк и снова вручил Джангильдинову:
— Вода… Простая вода, батыр-ага.
— А ты… У тебя много воды?
— Хватит, батыр-ага… всем хватит! — Нуртаз указал плеткой через плечо назад: — Там родник. За холмом в лощине. И озеро, только вода плохая, соленая, в рот брать противно.
— О каком озере ты говоришь, сын? — спросил Жудырык, разглядывая пастуха. — Что-то не помню я, чтобы в здешних краях было озеро.
— Есть озеро, агай. Большое озеро! Только оно спрятано под землю.
— Ты говоришь об озере, которое лежит под землей?
— Да, агай. Большое озеро! И там есть родник. Хорошо бежит вода. Вкусная вода.
Темиргали, Токтогул и другие, понимавшие по-казахски, удивленно расширили глаза. В безводной, выжженной степи, оказывается, есть подземное озеро, мимо которого они чуть было не прошли!..