Дерзкий рейд
Шрифт:
Старый охотник несколько секунд молчал и с каким-то обожанием глядел на молодого пастуха, а потом поднял кверху руки и воскликнул, обращаясь к Джангильдинову:
— Батыр, счастье принес нам этот джигит! Поверь старому охотнику, облазившему степи и горы. Много, много раз слышал я из уст разных людей о большом подземном озере, о священном озере. Только где находится это священное озеро, спрятанное под землей, они забыли.
Спустя полтора часа отряд расположился на привал в неглубокой лощине, ничем не примечательной, только, может быть, более густо заросшей высохшими шарами верблюжьей колючки, длинными стеблями боялыча и кустами биюргуна да серыми метелками полыни.
Вход в подземное озеро был неприметным, он находился в высоких, выше пояса человека, и густых, как нечесаная грива верблюда, зарослях биюргуна и боялыча. Обыкновенная дыра, похожая на вход в большую нору, круто уходящую вниз, в глубину, и там, после поворота, подземный ход расширялся и выводил в низкую продолговатую пещеру, на берег подземного озера, которое тускло поблескивало и слабо мерцало в темноте под нависшим сводом. Пещера была просторной и полна влажного свежего воздуха. Неподалеку от входа, у самого берега, из-под земли пробивался источник чистейшей воды и бесшумно уходил в озеро.
Вода в роднике была кристально чистой, холодной и без всяких примесей, без горечи и соли, обычной, и потому она казалась необыкновенно вкусной, сладкой.
Воду носили ведрами, носили кожаными бурдюками. Утоляли жажду раненых товарищей, пили сами, поили лошадей и верблюдов. Потом животных пустили пастись, а сами бойцы, отяжелевшие и размякшие, расположились на отдых. Солнце так же немилосердно палило и обжигало, как вчера и позавчера, как все дни похода, но сегодня на него уже не жаловались, его почти не замечали, ибо рядом была вода, имелось много влаги, которая сразу окрасила серую пустыню в радужные, веселые краски.
Жгли костры, варили наваристые супы из свежего мяса. Жудырык, а с ним Матвеев и еще пять человек, бывалых охотников, отправились на промысел. Им удалось уложить несколько сайгаков, пятерых джейранов и десяток пугливых, с наивными глазами, длинноухих куланов — диких ослов.
В тот же вечер сбылась большая мечта Нуртаза: он стал джигитом, красным джигитом у самого тургайского комиссара. Молодой степняк был зачислен бойцом отряда в первую сотню, ему выдали полное обмундирование. И пастух с радостью облачился в новую гимнастерку, обул добротные казенные сапоги. На его загорелом, продубленном морозом и ветром лице стал шире румянец, а в глазах появился счастливый блеск. Старую его одежду по приказанию комиссара торжественно сожгли на костре. Нуртаз хотел оставить себе разбитые сапоги, но и их велели бросить в огонь, чтобы ничего не оставалось от его прошлого.
— Теперь у тебя начинается новая жизнь, — сказал Колотубин. — Ты стал бойцом революции.
Но от прошлой жизни у Нуртаза, кроме коня, остался лишь темир-кумуз. И поздними вечерами, когда бойцы коротали время, расположившись у потухающего костра, он доставал свой немудреный музыкальный инструмент и выводил длинные, протяжные песни степей и весеннего неба, спокойные и величественные, наполненные простыми красками и чувствами.
4
И снова двигался отряд.
Шел семидесятый день похода. Много пришлось уже повидать и преодолеть бойцам.
Пустынная равнина сменялась солончаками, солончаки — бугристыми песками, приходилось двигаться сквозь заросли саксаула, проходить глубокими расщелинами и скалистыми отрогами, двигаться по зыбким и сухим песчаным болотам, где неверный шаг в сторону от тропы грозил неминуемой гибелью: песок схватывал свою жертву и засасывал.
Налетали бури, страшные бури пустыни. Ветер мел песок, как февральская вьюга метет снег, сек крупинками лицо, засыпал глаза, набивался в рот и уши.
Но красноармейцы выдерживали и эти наскоки. Они были разные по цвету глаз, возрасту, привычкам, порой плохо понимали друг друга, ибо разговаривали на разных языках. Но они были похожи друг на друга не только одеждой, но и великим стремлением, они шли к единой цели. И потому здесь все: и радость, и беда, и пыльная буря, и последний глоток воды — делилось на пятьсот равных частей.
А отряд продвигался все дальше и дальше на север. Правда, иногда на него налетали белоказачьи разъезды, блуждающие шакалами по степи, да орды алашординцев, но все они не могли сломить интернационалистов, выдержать их стремительных и яростных ответных атак и быстро рассеивались. Короткие боевые стычки стали лишь обычным дополнением к постоянным трудностям похода.
…Проехали еще верст пять. Скакавший впереди Токтогул вдруг придержал коня и, привстав на стременах, вытянул руку:
— Там юрты стоят, на самом краю, где земля и небо встречаются!
Матвеев тоже заметил несколько юрт, которые черными точками выделялись вдали.
Бойцы пришпорили коней.
Вскоре стало видно и голубое зеркало озера, которое открылось за холмами.
Не доезжая до аула, красноармейцы повстречали чабана, пожилого казаха на низкорослом коне, гнавшего отару овец и мясистых курдючных баранов. Завидев вооруженных всадников, чабан остановился и растерянно смотрел из-под мохнатых седых бровей.
— Агай, как называется аул? — спросил Токтогул.
— Урочище Кошкорат.
— Белые солдаты в ауле есть?
— Мы люди далекие, нам нет дела ни до белых солдат, ни до алашординских сарбазов, — ответил чабан.
Ответ пастуха не понравился Круглову. Он остановил группу перед самым въездом в урочище. Попадать в западню Круглов не имел ни малейшего желания.
— Матвеев! Токтогул! Скачите первыми, — приказал командир. — В случае чего, швырять бомбы. А мы будем прикрывать вас.
Матвеев перезарядил винтовку, вынул из седельной сумки бомбу и положил в карман.
— Пошли, Токтогул!
Токтогул помчался следом за Матвеевым.
Круглов спешил бойцов и расположился с ними на вершине лобастого холма, откуда хорошо просматривался весь аул. Подняв бинокль, командир группы следил за бойцами. Вот они въехали в аул, миновали одну, другую юрту, вот к ним подошел казах, что-то сказал и протянутой рукой указал на просторную войлочную кибитку, возле которой на привязи стояли оседланные кони.