Дерзкий рейд
Шрифт:
Эссертон потрогал носком ботинка обугленный ковер. Потом сказал:
— Да, весьма жаль… Такой великолепный ковер!.. — И, ни на кого не глядя, вышел.
5
Поздним вечером, когда поезд отошел от станции, Эссертон примостился у окна. Промелькнули кварталы пригорода. Луна только всходила, и ее ровный бледный свет озарял редкие кибитки кочевников, жавшихся к городу, и ровную гладь голой степи.
Вдруг его взгляд остановился на туче пыли, поднятой на дороге. Большой отряд, сотни три-четыре вооруженных всадников, с гиканьем и присвистом гнали коней. Эссертон обратил внимание, что почти у каждого всадника была запасная лошадь.
Отряд некоторое время скакал вдоль линии железной дороги, потом резко повернул к горизонту.
«Пошли на север, к Мангышлаку. — Эссертон скривил губы. — Головорезы Ораз-Сердара».
Он смотрел в окно, следил за всадниками, пока они не скрылись, оставив за собой лишь легкое облако ныли где-то у горизонта.
«Скачите, скачите, — улыбался уголками губ Эссертон. — Спешите, а то опоздаете!»
Лицо полковника сделалось сосредоточенным, он принимал решение: «Победит тот, кто быстрее достигнет полуострова… Что ж, посмотрим! От Красноводска до Мангышлака почти вдвое ближе, чем от Ашхабада. И железный конь скачет быстрее, джигиты! Прямо из Красноводска… Нет, мы не будем устраивать, как вы, скачки по пескам, это старо… Не та эпоха! — Эссертон уже четко видел план погони за отрядом. — Из Красноводска пойдем морем! Погрузить на пароходы батальон — и к полуострову…»
Он стал насвистывать любимый марш из «Аиды». Потом плотно поужинал, велел подать кофе и, взяв пачку последних лондонских газет, прилег на диване.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТАЙНЫМИ ТРОПАМИ
Глава двадцатая
1
Нуртаз очнулся сразу, словно проснулся от долгого сна. Во рту стояли неприятная сухость и противный солоноватый вкус застывшей крови. Ныли избитое тело и затекшие руки, связанные грубой шерстяной веревкой.
Он открыл глаза. Стояла глубокая ночь. Над головой высоко-высоко лежало темное небо, усеянное крупными звездами, чем-то похожее на драный, затасканный стеганый чапан, из которого клочьями вылазят куски белой ваты. И на том небе тускло светила половинка луны, ядрено-желтая, как разломанная пополам свежая кукурузная лепешка. Он явственно представил, как она на зубах похрустывала. Нуртазу страшно захотелось есть, он вспомнил, что со вчерашнего утра ничего не брал в рот. Кто бы мог предугадать, что день, начатый так хорошо, закончится так печально!
От земли шел влажный сытый дух, и трава, набрякшая ночной росой, распространяла прохладу. Нуртаз чуть потянулся вперед, уткнулся лицом в густую влажную траву и повертел головой, ощущая разбитыми губами, щекой влажность росы. В голове настала спокойная ясность. Пастух прислушался. Тихо. Рядом, у догорающего костра, пять охранников лежат прямо на траве и досматривают сны, сжимая в обхватку длинные дубины. В стороне бродят стреноженные кони, лениво помахивая хвостами.
Нуртаз закрыл глаза, полежал на боку, вспоминая прошедший день. И не только прошедший, ибо все началось гораздо раньше, с того вечера, когда пастух победил знаменитого борца Сулеймана и получил в награду молодого скакуна каурой масти. В тот же вечер Нуртаз умчался на нем. Куда? Он и сам толком не знал, куда путь держать, проста хотелось улететь подальше в степь от того аула, где Габыш-бай, словно телку-двухлетку, торгуясь, продавал свою дочь…
Конь оказался сильным, выносливым и с покладистым характером, сразу понял седока и признал в нем своего нового хозяина. Нуртазу вообще везло на коней. Не успеет подойти погладить по морде, потрепать холку, как лошадь уже покорно тянется к нему.
Два дня скакал Нуртаз по степи, делая остановки только для того, чтобы покормить коня и дать ему передохнуть. А сам питался диким луком и кореньями съедобных трав.
В степи простор широкий, но дорога у путника одна. Сердце повело Нуртаза в обратный путь, в родной аул, к той, имя которой он повторял, славил в каждой строчке своей немудреной песни, которую выдумывал на ходу, наигрывая на своем темир-кумузе. Он вез ей печальную весть, и сердце пастуха разрывалось на части от горя. Какими словами он скажет своей любимой страшную новость, от которой ему самому жить не хочется?.. Олтун!.. Олтун!..
Нуртаз смотрел на солнце, и ему казалось, что это она, его Олтун, круглолицая и, как прежде, веселая, улыбается ему и ласково глядит жгучим взглядом. А по ночам он видел свою Олтун, только уже бледную и печальную, словно она знает обо всем, и свет от ее очей шел тихий и грустный…
Обратный путь показался пастуху короче. Возможно, оттого, что нес его добрый скакун, возможно, оттого, что не надо было брести за ленивым стадом, возможно, оттого, что сама степь бежала ему навстречу.
На второй день, в небольшом урочище, повстречал Нуртаз пастуший стан, где старый чабан Джура жил вместе с внуком, и повернул коня к стану. Там колодец, там и еда добрая найдется.
Вдруг впереди, из небольшой лощины, поросшей густой травой, хлопая крыльями и каркая, тяжело и неохотно взлетела стая воронов. Нуртаз сразу узнал то место, где лежал зарезанный. Невольно представилось его худощавое лицо с бородкой клинышком, а в ушах воспроизвелся тот странный ночной звук, заставивший тогда пастуха проснуться. Потом, уже утром, Нуртаз увидел здесь этого человека со связанными за спиной руками, с куском кошмы во рту и перерезанным, как у барана, горлом…
Нуртаз дернул поводья и погнал коня, спеша поскорее объехать узкую лощину.
«Это все он, Кара-Калы, — подумал Нуртаз, — кто же еще? Он и его зять, Топсай, жадная душа, готовы любому кишки выпустить…» И почему-то в памяти всплыло лицо Кара-Калы, когда Нуртазу вручали каурого скакуна за победу над Сулейманом в честной борьбе, — недоброе, хищное лицо с завистливым взглядом.
Нуртаз намеревался задержаться у старого чабана, пожить день-другой, передохнуть, обдумать свое житье-бытье. Но после узкой лощины, поросшей густой травой, да каркающих ворон не захотел оставаться и на ночевку.
Внук чабана Маговья сразу узнал Нуртаза и поспешил к нему навстречу:
— Я нашел свой темир-кумуз, а где твой? Не потерял?
— Нет, у меня он не теряется.
— Вынимай скорее, будем вместе играть!
Нуртазу было не до игры. Чабан по мрачному лицу Нуртаза видел, что у парня на сердце какая-то тяжесть. Угостил кумысом и вареным мясом, нехитрой едой степняка.
— Конь хороший, — сказал Джура, оглядывая лошадь. — Береги. Конь — крылья джигита.