Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
– А мы ее помоем, Юрген!
С девчонки стащили остатки белья и потащили ее на улицу. Голую. Прикрывавшую себя только руками. Почему-то ей не плакалось и было тепло. Как тогда, в прошлом мае, когда она целовалась с Юркой под только расцветшей сиренью, мама тогда ругалась до полночи, а она ведь только целовалась и ни-ни…
Ведро ледяной воды обожгло нежную девичью кожу. Потом еще одно. И еще. Со всех сторон. Но она все равно не плакала. Глаза ее смерзлись, как и сердце.
– …Юр, ты меня правда любишь?
– Правда! Вот сдам
– Может, подождем до октября? Урожай соберем…
– Быстрее хочу…
– Торопыга ты мой…
– …Мой ее тщательнее, Юрген! Я не хочу от нее тиф подхватить!
Окатив еще одним ведром ледяной, только что из колодца, воды, немец удовлетворенно сказал:
– Ну вот, теперь она арийские тела не осквернит! Замерзла? Холодно? – пнул он ее по ноге.
Вера не ответила. Только упала на колени от удара.
– Какая торопливая! Потерпи! – Немец схватил ее за волосы и потащил за собой в избу. Она больно ударилась лицом о дверной косяк. Но чувствовала не боль…
…Боли не было. Было так сладко, так счастливо, что… что слезы текли сами собой. Юрка, сильно испугавшись, утешал ее, гладил по мокрым щекам, целовал, шептал всякие глупости. Самая нежная ночь в году, самая короткая. Самая сумасшедшая. Русские женщины – самые целомудренные в мире. Слишком короткие ночи летом. Слишком холодные – зимой. Но только не сегодня, только не сегодня.
– Хороший мой, иди ко мне…
– Иди сюда, шлюха! – Немец нагнул ее, навалив голой грудью на стол, залязгав пряжками за спиной. Потом навалился телом, прижав к клеенчатой скатерти. Она услышала табачное, зловонное дыхание, открыла глаза и… Увидела брошенный кем-то тесак, с налипшими на него кусочками тушенки. Свиной? Говяжьей? Она схватила этот тесак и молча ударила себя в низ живота, пробив самую нежную свою плоть. Тесак пробил ее и воткнулся в самое вонючее немецкое место.
Убивали ее долго. Сначала просто пинали, потом вытащили на мороз, отрезали тем же тесаком груди, завернули руки за спину и так подвесили. Потом…
А она улыбалась беззубым ртом.
Она вернулась в ту ночь – с двадцать второго на двадцать третье июня. Мама утром не ругалась, когда Вера провожала Юрку на фронт. Мама плакала. Как плакала и в октябре, когда Вера ушла добровольцем. Говорила, что у войны не женское лицо.
Мама была права.
У войны не женское лицо. У нее вообще нет лица.
У войны страшная, кровавая, жестокая харя.
19
– Конечно, мы знали, Николай Ефимович! Ваши частоты нам были известны. Шифры тоже мы читали легко. Увы для вас, к счастью для нас!
– Это да, для вас к счастью… – ответил Тарасов.
– Что же произошло дальше, господин подполковник?
– Во время операции под Доброслями майор Гринёв был легко ранен. После чего был эвакуирован в тыл.
– Вы видели его?
– Нет. Об этом на совещании Латыпову и мне доложил комиссар двести четвертой Никитин. Сам же Гринёв так и не появился.
– Кстати, как вы, господин подполковник, относитесь к институту комиссаров?
– Отрицательно. В армии в основу должен быть положен принцип единоначалия. Если приказ командира может кто-то отменить – это не армия. Это балаган. Хорошо, если у командира с комиссаром взаимопонимание. Но… Этого сложно добиться, понимаете, Юрген?
– Конечно, лично я вижу в институте комиссаров элемент контроля коммунистами над армией, – фон Вальдерзее флегматично жевал бутерброд с ветчиной. – Насколько я понимаю, Сталин так и не доверяет Красной Армии после процессов тридцатых?
– Это вы, герр обер-лейтенант, у Сталина и спросите…
– Еще спросим, господин подполковник, еще спросим…
Тарасов едва сдержал ухмылку:
– Юрген, но вермахт тоже находится под контролем НСДАП? Не так ли?
– Нет. Не так. Конечно, у нас есть политические руководители – они следят за поддержанием национал-социалистического духа, но моей работой из политиков никто не руководит.
– Юрген, вы уверены?
Фон Вальдерзее аж поперхнулся ветчиной:
– Интересно, кто из нас допрашиваемый? Итак, почему ваш военный совет принял решение уйти под Игожево?
Тарасов вздохнул…
Раздавленные неудачей в главном бою всех операций, десантники разбредались по своим шалашам. А в штабе шел горячий спор. Что делать дальше?
Немцы уже обнаружили расположение лагеря – сегодняшняя атака полевого госпиталя подтвердила это. Понятно, что это была разведка боем. Но отсюда следует, что промедление подобно смерти. Необходимо сниматься и уходить. Но куда уходить, имея на руках двести раненых, из которых половина – тяжело? Тащить на себе? КУДА??
– Гринёв! Тварь! Ты где был, где был? – Тарасов вскочил с березовой чурки, заменявшей стул, когда комбриг-двести четыре вошел в штабной шалаш.
– Подполковник, успокойтесь! – крикнул на него Латыпов.
А Гринёв побледнел и схватился за раненое плечо. Несколько картинно, правда, как показалось Мачихину. Гринёва поддержал его комиссар – Никитин.
– Вы слова подбирайте, Тарасов, – почти крикнул Никитин. – Видите, Георгий Захарович ранен!
Гринёв, поморщившись, сел за дощатый стол. Потом он погладил себя по плечу и бесцветным голосом начал:
– Бригада попала на замаскированные огневые точки – вкопанные танки. И кинжальный фланговый огонь крупнокалиберных пулеметов…
– Положить десантников зазря? Увольте! – рявкнул на Тарасова Никитин.
– Была бы моя воля – уволил бы в расход, товарищ полковой комиссар! Доклады тут не надо докладывать. Надо приказы выполнять!
– Спокойно, подполковник. Все же двести четвертая имеет боевой опыт – и Болград с Кагулом в Молдавии, и бои с белофиннами в составе Пятнадцатой армии, – остановил Тарасова Латыпов.