Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
– Формально – нет, фактически… – Гриншпун почесал свой горбатый, еврейский нос.
– А меня сейчас формальности не интересуют, – отрезал командир бригады. – Тарасов сбежал? Нет! А Гринёв? Да! Сбежал! Какие могут быть оправдания? А давай, уполномоченный, и я дезертирую! Тьфу! Эвакуируюсь! Кто людьми командовать будет?
– Там разберутся, товарищ подполковник, – хмуро ответил особист. – Там разберутся.
– Как бы нам с тобой не досталось от этих разборов, – вздохнул Тарасов. А потом обернулся: – Погрузили комиссара?
– Так точно, товарищ
Тарасов молча махнул рукой.
Бойцы облепили фюзеляж и крылья самолета, дождались, когда урчание мотора превратится в рык, и стали его толкать.
Лыжи проваливались, самолет подпрыгивал и снова цеплял брюхом мокрый снег. Десантники же пытались бежать и толкать его. Пытались, потому что сами то и дело падали и проваливались по колено.
Но все же толкали. И вот биплан чуть подпрыгнул, еще… Пацаны на бегу подталкивали его парусиновые крылья вверх…
Взлетел, смахнув крылом с разлапистой елки сугроб, шумно упавший на землю.
Взлетел и, тяжело покачивая крыльями, отправился домой. Для комиссара бригады – товарища Мачихина – война временно закончилась.
Для Тарасова и его измученных бойцов – продолжалась.
Старшина Василий Кокорин и ефрейтор Коля Петров лежали в подъельнике.
– Вась, я устал по самое не хочу, – вяло сказал ефрейтор, глядя равнодушными глазами в голубое – апрельское уже – небо.
– Я тоже, Коль, – так же вяло ответил рядовой.
Потом они замолчали. Берегли силы на вдох и выдох. А силам браться было уже неоткуда. Последний раз они нормально поели пять дней назад, найдя в ранце убитого ими немца банку сосисок. Мясо, правда, было проморожено насквозь. Шесть сосисок, которые они выковыривали из банки ножами, сидя на еще теплом трупе фашиста. Сосиски крошились на морозе, но мясные крошки бойцы старательно подбирали со снега и отправляли в рот. Колю Кокорина, правда, скрутило потом. С непривычки. Блевал в кустах целый час. Отвык от мяса. Все больше – сухари, овсяный отвар да кипяток. Овес они набрали в какой-то очередной деревне, на которую совершали налет.
– Вась, а Вась?
– М-м?
– А давай к нашим уйдем?
– В лагерь, что ли, Коль?
– Не… За линию фронта. Домой.
Кокорин приподнялся на локте и посмотрел на Колю Петрова:
– Звезданулся? Как мы линию фронта перейдем? Там фрицев туева хуча!
– А сюда мы как переходили, Вася? Немцы на дорогах сидят и на высотках. Мы лесами пройдем, и все!
Старшина Кокорин сел. Осторожно почесал давно небритый подбородок. У девятнадцатилетнего пацана щетина растет долго. И очень долго колет подбородок. Особенно, если этот подбородок обморожен. Волдыри сходят, а под ними нежная, розовая кожа, через которую пробивается юношеская борода. И эта кожа снова обмерзает… А потом снова…
– А нашим чего там скажем? – задумчиво произнес Кокорин.
– Скажем, что отбились, заблудились и вот…
– И пятьдесят восемь дробь шесть, вот чего!
– Сереж, я забыл…
– Шпионаж,
Ефрейтор Петров встал, кряхтя, как древний старик, хватаясь за колени. Накинул тощий вещмешок. Поднял винтовку. Оперся на нее. Постоял. Вдохнул. Выдохнул. И поплелся вслед за Кокориным.
Тот, словно неустанная машина, тяжело шагал впереди, разрыхляя снег. Петров глядел с ненавистью в спину рядового. Он ненавидел сейчас все на свете – немцев, войну, зиму, снег, елки и лично старшину Кокорина. Он устал. Он просто устал жить – стрелять, думать о еде, спать на снегу – вся жизнь его состояла только из этого. Другой жизни у него не было. Он не знал другой жизни.
– Стой! – тихо крикнул вдруг Кокорин и остановился сам. – Слышишь?
Петров ничего не слышал. Кроме шума крови в ушах. Но остановился.
Кокорин показал рукой – «ложись!». Петров послушно лег на ненавистный снег.
Кокорин махнул – «за мной!». Ефрейтор напрягся и пополз за ним, неловко выворачивая ступни в мягких креплениях лыж.
Они подползли к маленькой полянке – истоптанной, как будто по ней стадо мамонтов пробежало. И испачканной кровью…
На поляне лежали тела восьми десантников.
В изорванных, грязных маскхалатах.
Без голов. Все без голов. Головы ребят были развешаны на окружающих полянку деревьях.
Кокорин привстал, пытаясь разглядеть страшный пейзаж. Привстал и неожиданно потерял сознание. Не то от ужаса, не то от истощения.
А ефрейтор Петров сглотнул слюну и пополз – как рак – обратно.
Он полз, стараясь не глядеть перед собой. Не видеть. Не смотреть. Забыть. Он цеплял пальцами, выглядывающими из дырявых рукавиц, талый снег и запихивал его в рот, стараясь унять мучительную тошноту в желудке, пытающемся вырваться наружу.
Остановился он только после того, как дуло карабина ткнулось ему в спину.
– Юрген, еще один! – хрипло засмеялся чужой голос.
Петров ткнулся лицом в снег. И расцарапал свежий волдырь колючим настом. Сильная рука сдернула с ефрейтора подшлемник и схватила его за волосы.
– Еще одному конец, Дитрих!
Холодная сталь коснулась горла ефрейтора. И в этот момент он вдруг яростно закричал, выворачиваясь. Он зубами вцепился, рыча как волк, в руку, держащую кинжал, прокусил ее до крови и с наслаждением почуял теплую, солоноватую кровь…
Немец заорал и ударил его второй рукой по затылку.
А когда ефрейтор обмяк, резанул дрожащей рукой по горлу – раз резанул, второй, третий…
– Юрген, хватит! – смеясь, воскликнул второй эсэсовец.
– Он мне руку прокусил! – прорычал ему в ответ обер-шютце Юрген Грубер. А чуть позже поднял голову ефрейтора Петрова и насадил ее на сучок ближайшей березы. – Девять…
– Зато поедешь в отпуск! – ответил ему напарник. – Раненный большевистским зверем…
– Надеюсь, он зубы чистил, – проворчал эсэсовец, зажимая запястье. – Мне еще заразы не хватало. Дитрих, бинт дашь или нет?