Десантура-1942. В ледяном аду
Шрифт:
– Не понял? – удивился подполковник.
– По всем нормальным законам войны вы должны были давно сдаться. Но не сдались даже тогда, когда ваш лагерь эсэсовцы простреливали насквозь.
Тарасов пожал плечами:
– Это наша загадочная русская душа, господин обер-лейтенант.
Фон Вальдерзее скептически усмехнулся. А Тарасов потер заживающую руку…
– Терпите, товарищ подполковник… еще минуточку… – Военврач третьего ранга Леонид Живаго мочил бинт и тихонечко отдирал слой за слоем.
Делать этого было нельзя по всем санитарным нормам – рану нельзя мочить. Тем более, талой, только что растопленной на костре водой. Инфекция и все такое… Полшага до заражения.
А что делать, если бинтов нет уже как три дня, а рану перебинтовать надо?
– Терпите, товарищ подполковник…
Тарасов тихо заматерился, когда санинструктор стал аккуратно отдирать кусочки ватного тампона от раны.
– Сейчас… Сейчас… – Медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.
– Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! – успокаивающе сказал санинструктор.
– А жрешь откуда? – грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.
– Да я уж три дня не жрал, не волнуйтесь! – машинально ответил тот. – Вот! Все готово!
Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.
– Вы ею старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А еще вот что… Вы это… Как по-лёгонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-богу!
– Прорвемся, – перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастерки свитер. – Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?
Медик вздохнул:
– А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?
Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.
– Остальные как? – спросил он медика.
– Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А еще лучше – эвакуация.
Потом подошел чуть ближе и сказал уже шепотом:
– Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали…
На лице Тарасова заиграли желваки.
Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.
– Немцы! – закричали сразу со всех сторон.
– Твою же мать… – ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.
Немцы били по большой поляне из своих батальонных минометов, не жалея боеприпасов.
Тарасов перебегал с места на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из минометов.
До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.
– Вот же, сволочное твое счастье еврейское… – ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.
– Ефимыч, – заорал Гриншпун на ухо командиру. – Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!
– Не ори, не глухой, – зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. – Что там Шишкин надумал?
Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова, прикрывая его еще от одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:
– Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?
– Шишкин…
Грохот минометного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем свист страшнее. От миномета непонятно, куда упадет мина. Каждая кажется твоей.
– Да слезь ты, – яростно спихнул особиста с себя Тарасов.
Тот молча и как-то вяло сполз с него.
– Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!
Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.
Тот оглянулся.
Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба, больше не было. А на его месте дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.
Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.
Жаль, не помогло.
– Малеев жив? – задал сам себе глупый вопрос Тарасов.
А потом ответил сам же себе:
– Бригада! А ну вперед, за мной!
И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым минометных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие минометчики.
Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.
Редко кто бывает в апрельском лесу.
Март уже не наращивает наст за ночь, а май еще не растопил остатки зимы.
Снег еще глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.
Птицы радостно кричат – а как же! Сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.
Но это обычно. Когда нет войны.
А когда война, птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше – кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.