Дети Бога
Шрифт:
— Тетя считала, что он притворяется, желая вызвать сочувствие, — сказал Джозеба, теперь нажимая сильнее. — Мертвые собаки не кусаются, говорила она. Руки ведь больше нет. Как может болеть то, чего нет? А дядя говорил: «Боль реальна, словно Бог. Незримая, непостижимая, могущественная…»
— Стерва, с которой приходится жить, — дрожащим голосом прошептал Сандос. — В точности, как ваша тетя.
— Тут вы правы, — охотно подтвердил Джозеба, склонившись над его рукой.
Подправив положение больших пальцев, он усилил нажим, слегка удивляясь, что оказался в этой ситуации. Он поднялся в два часа ночи, пошел в туалет и наткнулся
Опасаясь, что лишь оставит синяк, и умирая от желания отлить, Джозеба уже собирался сдаться, когда услышал взрывной всхлип.
— Да? — желая убедиться, спросил Джозеба, прежде чем расслабить пальцы.
Сандос не двигался — глаза закрыты, лицо напряжено, дыхания нет. Знакомый с этим состоянием, Джозеба сидел тихо; его дяде всегда требовалось несколько минут, дабы поверить, что боль действительно ушла. Наконец Сандос выдохнул воздух и открыл глаза. Похоже, он был изумлен, но сказал:
— Спасибо.
Затем, моргнув, сел прямее и отодвинулся к спинке стула, убирая руку.
— Я не знаю, почему так получается, — признался Джозеба.
— Возможно, прямое давление на нерв в верхней части конечности прерывает блуждающие сигналы? — все еще чуть прерывистым голосом предположил Сандос.
— Может быть.
И даже если это лишь сила внушения, оно работает, работает.
— Если б вы сказали раньше, я мог бы помочь еще тогда, — проворчал Джозеба.
— Откуда мне было знать, что в вашей семье имелись бомбисты-недоучки? — резонно возразил Сандос, дыша уже ровнее.
— Мой дядя обычно плакал. Просто сидел и плакал, — сообщил Джозеба. — А вы расхаживаете.
— Иногда. — Пожав плечами, Сандос отвел взгляд. — Раньше лучше всего помогала работа.
— Сейчас вы не работаете, — заметил Джозеба.
— Похоже, работа мне теперь до лампочки. Обычно помогает квелл — ведь боль связана со страхом. Но в этот раз было скверно.
Уже с трудом контролируя мочевой пузырь, Джозеба встал.
— Вам никогда не приходило в голову, — спросил он, прежде чем направиться в туалет, — что заутреню придумали старые монахи, старадающие простатитом? Все равно нужно вставать, а заодно можно помолиться, верно?
С этим Джозеба и потопал прочь, точно медведь. Но когда он возвращался через общий зал, чувствуя немалое облегчение, Сандос все еще сидел в здешней темноте. «Если б он не нуждался в компании, то вернулся бы в свою каюту», — подумал Джозеба. Решив попытать счастья, он сказал:
— Я читал Книгу Иова. «Видел ли ты врата тени смерти? Можешь ли ты связать цепи Плеяд и разрешить узы Ориона?» — Прислонившись к перегородке, баск указал жестом на загадочную тьму, окружавшую их. — Ныне человек бы ответил: «Почти». Мы спускались в глубины океана и нисходили в бездну. Мы положили меру земле и протянули по ней вервь. «Можешь ли посылать молнии? Давал ли ты приказания утру?» Мы здесь, среди звезд! — Искренне изумленный, Джозеба покачал головой. Затем он сказал: — Знаете, музыка изменилась. После того, как вы побывали на Ракхате.
— Лично мне больше нравится перевод Книги Иова, сделанный Уолфером, — прокомментировал Сандос. — Итак. Почему терроризм перестал вас привлекать?
— А-а, смена темы, — спокойно заметил Джозеба. — Нет, довольно долго он еще казался мне заманчивым. Затем Испания и Франция наконец решили: к дьяволу этих басков — кому они нужны? Поэтому какое-то время мы дрались между собой. Это уже вошло в привычку. — Замолчав, он посмотрел на Сандоса. — Вы в курсе, что после вашего отлета с Ракхата голос Хлавина Китери был слышен менее года, а потом больше не звучал ни разу?
— Возможно, он умер, — любезно предположил Сандос, — от чего-нибудь неприятного и затяжного… А чем вы занимались после того, как отошли от терроризма?
— Охотился. В том крохотном уголке мира, откуда я родом, мы все еще охотимся. Я постоянно пребывал на открытом воздухе, в окружении того, что осталось от европейской природы. Охотник, если он стоящий, часто отождествляет себя с добычей. А одно ведет к другому. В университете я изучал экологию.
— А как оттуда угодили в священники? Возможно, влюбились в сложное и прекрасное творение Бога?
Негромкий мягкий голос, звучащий в темноте, был странно безжизненным, лишенным интонаций и всякой музыкальности, а бесстрастное лицо едва освещалось желтыми и зелеными дисплеями, тускло мерцавшими на судовом мостике.
— Нет, — откровенно сказал Джозеба. — В нынешние дни трудно разглядеть сложную красоту сотворения. С тех пор, как вы улетели, мой друг, все стало намного хуже. Экология сделалась наукой о деградации. Ныне мы главным образом работаем в обратном направлении, пытаясь воссоздать системы, которые были выведены из баланса и разрушены. После каждого шага вперед мы вынуждены на два шага отступать — под давлением роста народонаселения. Это грустная наука.
Вступив в темноту, баск пересек общую комнату и невдалеке от Сандоса опустился влитое пластмассовое кресло, заскрипевшее под его немалым весом.
— Когда видишь нарушенную систему, очень хочется найти единственную причину — и средство, которое кажется простым. В бытность студентом я смотрел на спутниковые снимки ночной планеты, и сливавшиеся скопления городских огней напоминали мне стрептококки, размножившиеся в чашке Петри. Я пришел к убеждению, что гомо сапиенс — это болезнь, которая губит свою хозяйку, Гею. Земля выздоровеет, если избавится от нас, считал я. Мне было девятнадцать, и за мою жизнь население Земли выросло с семи до четырнадцати миллиардов. Я стал ненавидеть этот вид, который называл себя мудрым. Я хотел вылечить Гею от болезни, причиняемой ей нашим видом, и всерьез размышлял над тем, как истребить побольше людей, но при этом, желательно, не попасться. Я полагал себя героическим и самоотверженным — одиноким тружеником, работающим на благо планеты. В то время я избрал другую профилирующую дисциплину. Меня очень заинтересовала вирусология.
Сандос пристально смотрел на него. «Хороший признак», — подумал Джозеба. Даже накачанный транквилизаторами, он способен на моральные оценки — хоть какие-то.
— Как я уже сказал, — сухо продолжил Джозеба, — терроризм не утратил своей притягательности. В то время я жил с девушкой. Я порвал с ней. Она хотела детей, а я детей ненавидел и называл их «переносчиками болезни». Я привык смотреть на таких людей, как Нико, и думать: «Это жертва аборта. Еще одно бесполезное человеческое существо, губящее планету, способное лишь жрать и плодиться».