Дети богов
Шрифт:
Я захлопнул балкон и, срывая по пути одежду, нырнул в относительно изолированную от свирепства стихий ванную. Открутил до упора холодный кран. Когда белый бассейн наполнился почти до края, опустил руку в зелень и холод и позвал без особой надежды: «Ганна». Водопровод ответил мне скорбным мычанием, а больше – ничего. По-честному, я и не ждал другого.
На поверхности плавали изобильные серые чешуйки – моя отслаивающаяся с обожженного лица кожа. Пришлось долго смывать ее струей из душа, чуть не забив при этом сток. Закончив санитарную обработку, я с мрачным предчувствием обернулся к зеркалу. Но равнодушное стекло не отразило ничего, кроме
Ах да, забыл упомянуть. Едва вернувшись в объятия цивилизации, я связался с Ингри – который уже успел вновь перебраться на столь любимый им Ближний Восток. Связался и потребовал невъебенную – по здешним масштабам – сумму. Ингри без слова перевел мне на счет в два раза больше запрошенного. Так что снова я стал богат. Завидный жених, первый парень на столице. Я собирался этим в самом скором времени воспользоваться. А пока надо было расплатиться по старым задолженностям.
Каждый раз, когда я навещал эту дачку, охрана становилась основательней и основательней. Однако сегодня все будто вымерло. Пустовала даже будка на въезде. По оцепленному колючей проволокой забору скакали воробьи – значит, и ток отключили. Сосны сыпали желтой хвоей. Хворали липы на подъездной аллее. Жара.
Подготовленный картиной запустения, я ожидал, что и хозяина дома не окажется. Однако Касьянов Матвей Афанасьевич ждал меня в саду. В ненавистной беседке. По-счастью, яблони уже отцвели, или цвет сгубила засуха – я не заметил среди редких листьев ни единой завязи.
Увидев меня, хозяин поднялся и пошел мне навстречу. Пока он шел, я развлекался тем, что рассматривал окружающую местность своим новоприобретенным левым оком. Ничего хорошего я, понятно, не увидел. Не было никакой дачи. Под низким небом, среди каменистых холмов, вырыта была большая яма с крутыми скатами. На дне ямы завывали то ли псы, то ли волки: здоровенные, свирепые твари. Служители в серых рубахах швыряли в яму пленников, и их, стонущих от ужаса, тут же раздирали крепкие желтые клыки. Некоторые, впрочем, пытались драться короткими деревянными мечами, под свист и улюлюканье зрителей. Вокруг ямы столпились высокие бородатые воины в доспехах и при оружии. Они азартно орали и колотили мечами в щиты всякий раз, когда волк особенно кроваво расправлялся с рабом в яме – или когда раб особенно картинно душил волка. Ни яма, ни воители, ни их игры мне совершенно не понравились. Если это Вальгалла – увольте. Если это остров Авалон, жрите сами свои гнилые яблоки – я к вам, господа, не ходок.
Заметив выражение моего лица, Однорукий остановился и усмехнулся.
– Ты, как я погляжу, разжился новым глазом, племянничек. С обновкой. Обмоем приобретение?
– Оно уже достаточно обмывалось, – зло заметил я. – Пошли в дом.
Что яма, что яблоневый сад были мне равно отвратительны.
Когда хозяин расположился на диване, а я – в кресле у не работающего, слава Имиру, камина – Однорукий смерил меня не слишком приязненным взглядом.
– Говорят, ты не только новым моргалом разжился. Кстати, не припоминаю, чтобы побратим упоминал в своем завещании право распоряжаться его органами…
–
Касьянов неторопливо набил трубку, все еще внимательно меня разглядывая. Прикидывал, как бы сплавить гостенька посподручней в волчью яму? Наконец он вздохнул – по-старчески так, астматическим вздохом зажившегося не по мерке человека – и сказал:
– Ты вот что, племянник. Ты не злись. Сам понимаешь – если бы можно было тебя отпустить на все четыре стороны, гулять по заливным лугам, помахивая веткой омелы – отпустил бы.
– Руки у тебя коротки меня отпускать или не отпускать. Скажи лучше, где Гармового прячешь?
Однорукий покачал головой.
– Извини, не могу. Если твой дружок до него доберется…
– Иамен мне не дружок.
– Как бы ты его ни называл. Ну вот зачем, зачем ты его из преисподней вытаскивал, а? Объяснить можешь? Чтобы он тебя же из большой благодарности и пришил…
– Слушайте, если вы и дальше будете мне голову морочить, я развернусь и уйду. И меч этот поганый выброшу. Бегайте за ним потом сами.
Хозяин отложил трубку и поднял руки в примирительном жесте.
– Все. Кончаем срач, говорим по делу. Летнее Солнцестояние через неделю. Тогда и сможешь продемонстрировать свою ушлость в обращении с оружием. Потому что – какой бы лапши тебе Книжник на уши ни навешал – а в дерево он зубами вцепится, и близко тебя к нему не подпустит.
– Посмотрим.
– Вот и посмотрим.
– Где?
– Где, извини, тоже пока не скажу. Встречаемся здесь вечером двадцатого. Подъезжай часам к десяти.
– И что там?..
Однорукий прикрыл глаза, как будто вспоминая.
– Там… Там, мальчик, будет бойня. Там придется идти на принцип…
– А поконкретней нельзя?
Хозяин мой усмехнулся.
– Почему же нельзя. Можно и поконкретней. Ты, небось, уже видел, как он мертвецов поднимает?
– И?
– И краткое. А теперь представь, что покойничек не один. Не два. Тысячи, десятки тысяч. Целая армия. Я, конечно, ребят своих подгоню. Будет нам и огневая поддержка, да только что мертвым сделается? Ты его надвое рубишь, а половинки разрубленные к тебе ползут, за ноги хватают, кусаются…
– Спасибо, я понял.
Однорукий распахнул глаза. В черных зрачках вовсю бушевало древнее пламя. Он даже привстал с дивана, обронив на пол трубку. Угольки раскатились по ковру…
– Да ни хрена ты не понял! Некроманта надо будет достать! Потому что, пока он живой, пока плясать может эту свою гнусную пляску, мертвецы будут лезть новые и новые. Много их лежит в земле-матушке…
– Да какая земля вам матушка?
– Такая же, как тебе. Всем нам она кормилица, всех примет на грудь…
Слушать его фальшивые откровения у меня не было ни малейшего желания. Когда ФСБшная крыса начинает рассуждать о земле-кормилице, это все, господа, тушите свечи. Я поднялся с кресла, развернулся и пошел вон. Он, зараза, еще что-то такое орал мне вслед, ура-патриотическое. Я подумал и плюнул на порог дома. Пусть в саду его загнутся все яблони, пусть поганые эти стены сгинут в дыму и пламени…
Все последующие семь дней я не видел солнца. Только ночь и предрассветные сумерки – совсем как в старые добрые времена. Ночь освещена была неоном реклам и клубных вывесок. Рассвет являл в зеркале мое перекошенное, опухшее от пьянки лицо, все более приобретавшее сходство со свинячьей харей.