Дети большого дома
Шрифт:
За Меликяном хмуро шагал Сархошев, а по его пятам шел Бено Шароян. Темнота в лесу казалась непроницаемой. Но вот они выбрались из лесу в открытое поле. Край неба на западе багровел от пожаров. По- пролетающим фашистским самолетам снизу стреляли трассирующими пулями, которые стремительно поднимались в небо и потухали в воздухе. Навстречу двигались человеческие фигуры — то одиночные, то группами.
— Кто это? — спросил Сархошев.
— Вероятно, раненые, — не оборачиваясь, отозвался Меликян.
Гул
— Видно, в атаку переходит, — пробормотал Сархошев.
— Э, нет, по ночам он в атаку не ходит! Обычная артиллерийская дуэль, больше ничего.
Над их головами пролетел снаряд и разорвался сзади, в лесу. За ним — второй, потом третий, уже совсем близко. Меликян спрыгнул в какую-то воронку. Сархошев повалился на него.
Мимо галопом проскакал какой-то всадник, направляясь на передний край.
— Дорогу бомбит, сукин сын, — огорченно заметил Меликян. — Переждать придется, пока утихнет. А ты чего торчишь там, Шароян? Спускайся в воронку.
— Настоящий бандит, не знает, что такое страх, — понизил голос Сархошев. — Но я не понимаю — чего хочет от нас этот комиссар? К чему было отправлять нас в роты? Если б какое-нибудь задание — еще понимаю.
— Приказ остается приказом, — спокойно возразил Меликян.
— Может быть, майор об этом ничего не знает. Каприз комиссара — и больше ничего!
Меликян выскочил из воронки.
— В армии капризов нет, есть приказ. Идем.
«Ограниченный человек. Казенщина!..» — идя вслед за Меликяном, думал о нем Сархошев.
Ракеты непрерывно освещали холмы и воронки. Висели в небе неподвижные белые огни, подвешенные к маленьким шелковым парашютикам, невидимым невооруженному глазу. Вокруг них искорками вспыхивали и потухали трассирующие пули.
— Наши бьют, чтобы потушить. А он все подвешивает осветительные ракеты, чтоб артиллерия могла бить по нашим позициям! Не так уж они храбры, трусят темноты. Видел я их: только техникой и держатся! Пусть только у нас техники прибавится — увидишь: один русский с ихними пятерыми справится.
Меликян почувствовал, что его никто не слушает. Он обернулся. Фигуры Сархошева и Шарояна маячили далеко позади: они отстали на сто — сто пятьдесят шагов.
— Эй, Сархошев!
Отозвался Шароян:
— Идем, идем.
Когда они поровнялись с ним, Меликян спросил:
— Что случилось?
— Ревматизм скрутил, шагать невозможно! — объяснил Сархошев. — Отчаянно болят ноги.
Опять стали попадаться навстречу раненые, направлявшиеся в тыл. Брели, хромая, опираясь на палки. Проехало несколько повозок с тяжело раненными. В темноте виднелись лишь головы, обмотанные белыми бинтами.
Раненые проходили молча, словно привидения. Лишь изредка слышался стон.
Опять над головой пролетели снаряды и разорвались далеко
— Эй, Меликян! — неожиданно крикнул он.
Меликян обернулся.
— Присядем хотя на несколько минут, у меня ноги не идут.
— Что ж, присядем.
Со стоном опустившись на мокрую кочку, Сархошев воскликнул:
— Мерзкая штука эта война!
— А кто тебе сказал, что хорошая?!
— Сейчас каждый мог бы сидеть дома с семьей, в теплых, светлых комнатах. А теперь не знаешь — умрешь за ночь или жив останешься.
— Да, братец ты мой! Воевать — это тебе не в кино играть, — отозвался Меликян, намекая на профессию Сархошева: до войны тот работал кинооператором, а в глазах Меликяна это было чем-то вроде киноактера.
— А тебе война нравится, что ли? — огрызнулся Сархошев.
— Кому она нравится? Я и драки-то никогда не любил. Но если кто-нибудь меня обижал — случалось, и я морду набивал, и мне набивали. А война, братец ты мой, это побольше драки будет.
Сархошев остановил проходившего мимо раненого и стал расспрашивать — из какой он части, какого батальона. Раненый оказался сержантом из их же полка. Тоном знатока военного дела Сархошев начал задавать вопросы.
Сержант мог рассказать только о своей роте. Что же касается того, какими методами и силами воюет неприятель, — он сказать не может, да и нога у него сильно болит, стоять невозможно.
Сархошев повысил голос и прикрикнул:
— Какой ты к черту сержант, если не можешь в двух словах описать положение полка? Да и какой ты боец?! Еле голос подаешь. Кровь увидел, так душа в пятки ушла?!
— У меня тяжелая рана, — оправдывался сержант.
— Ладно, ладно, иди уж.
Раненый побрел дальше.
— Ты чего орал на него, Сархошев? — упрекнул Меликян. — Доберись туда, откуда он шел, тогда и кричи.
Они сошли в какую-то балку, поднялись на холм, спустились в другой овражек. Кругом свистели пули. Заметив, что Меликян шагает, опустив голову, Сархошев согнулся чуть ли не пополам.
Войдя в блиндаж командира полка, Меликян и Сархошев с удивлением заметили Аршакяна, стоявшего рядом с Дементьевым.
Доложив, что явились по приказу комиссара для обхода рот, Меликян, не стесняясь присутствующего здесь командира полка, обнял Аршакяна.
— Умереть за тебя, Тигран-джан, товарищ старший политрук! Стосковался я по тебе, поверь слову!
— Разволновался, старик? — заметил майор.
Меликян вытянулся.
— Я не старик, товарищ майор, мне до пятидесяти лет еще целый год остается. Разрешите доложить, что я намерен прожить до ста лет!
— Верю! — кивнул майор. — Старый дуб ветру не повалить!