Дети большого дома
Шрифт:
Меликян обернулся к нему, крепко сжав губы, чтоб не выругаться.
— Или у тебя вовсе нет сердца, Сархошев, или у тебя волчье сердце. Да будет мне стыдно, если лгу!
Харьков словно и не был большим городом: ни звона трамваев, ни залитых светом витрин, ни гудков блестящих автомобилей. На перекрестках — вереницы разбитых, пустых трамвайных вагонов; на мостовых — вперемежку с вывороченными камнями и битым кирпичом домашние вещи и посуда, старые велосипеды, колясочка для новорожденного, простые и венские стулья. Люди не идут, а бегут по улицам. Куда и зачем — можно, конечно, угадать,
И чем больше углублялись войска в город, тем более угнетающее впечатление производил он. Тянулись ряды разрушенных бомбами и сгоревших домов, от которых остались только закопченные остовы; на развороченных улицах зияли огромные ямы, толстые пласты асфальта были разбросаны по мостовой.
Какая-то заплаканная женщина, охрипнув от крика, громко звала, напрягая голос:
— Ню-pa!.. Ню-pa!.. Куда ты пропала?.. Ню-ра!.. Ню-у-рочка-а!..
Шагающие в строю бойцы, громыхающие по улицам танки, повозки проходили по городу, стараясь, опередить друг друга, заполняя всю ширину улиц. И в этом оглушительном шуме все слышался тревожный крик женщины:
— Ню-pa!.. Ню-у-ра-а!..
Бок о бок с колонной бойцов, зачастую смешиваясь с ними и громко Перекликаясь, шли беженцы и горожане— женщины, старики и дети. Они не заговаривали с бойцами, не спрашивали ни о чем. Все было ясно и без слов — Харьков оставался врагу. Транспортная рота вышла на большую площадь. Меликян ее видел впервые — в 1919 году здесь был пустырь. Не было этого четырнадцатиэтажного здания, не было площади, не было этих деревьев, не было и этого прекрасного памятника.
Меликян и Сархошев освободили середину мостовой, выстроили транспортную роту вдоль тротуаров в ожидании запоздавших и отставших повозок: необходимо было проследить за тем, чтоб они подтянулись, не потеряли свою часть.
С высокого пьедестала смотрел на отступавшие войска, на население, наводнившее улицы города, убегавшее от врага, Тарас Шевченко.
Меликян с обнаженной головой, безмолвно, словно в почетном карауле, стоял перед ним.
— Хороший памятник, — сказал Сархошев, — и пьедестал тоже. Смотри, вот Катерина, героиня его произведения, это как Ануш Туманяна; вот крепостные крестьяне в цепях. К ним обращены его слова:
Поховайте, та вставайте Кайдани порвіте, І вражою злою кров’ю Волю окропіте!..А это образ свободной Украины — его мечта…
— А ну, еще раз повтори! — попросил Меликян.
Сархошев снова прочел стихи Шевченко, на этот раз с артистической напыщенностью.
— Есть у тебя бумага и карандаш, Сархошев?
— Нашел время стихи списывать. Ученик ты, что ли?
— Давай, говорю тебе!
Медленно, по буквам, записал Минас слова Шевченко, бережно и благоговейно положил бумагу в левый нагрудный карман и прошептал:
— «Кайдани порвiте…»
Отставшие повозки и бойцы догнали роту.
Выйдя на середину мостовой, войска снова двинулись вперед, разглядывая большие здания по сторонам, вывески, написанные красивыми русскими и украинскими
Были когда-то здесь книжный магазин, фотоателье, кинотеатр, отделение Союзпечати — и нет их теперь. Остались лишь их вывески, напоминающие о том, что они когда-то существовали.
Спустившись до конца центральной улицы, войска рассеивались по разным направлениям — подобно тому, как поток, выйдя из берегов, разветвляется, образуя десятки ручьев и ручейков.
— Мы должны идти по улице Зайковской, вот так, в сторону Северо-Донецкого моста, — объяснил Меликян. — Я, брат, как свои пять пальцев город знаю.
— И я немного знаю, — усмехнулся Сархошев и вдруг остановился, разглядывая какое-то двухэтажное здание.
— Что такое? — спросил Минас.
— Тетка моя здесь живет, хочу забежать к ней минут на пять.
— Тетка? Что ж ты не говорил раньше?
— А зачем было говорить?
— Ну, иди, да скорей возвращайся, не опоздай!
Когда Сархошев вошел в подъезд дома, Меликян постоял, подумал с минуту и решил ждать его: как бы не опоздал Партев, не случилось бы чего-нибудь… Он приказал старшине идти прямо по улице, затем свернуть на Грековскую, потом на Зайковскую и, перейдя Северо-Донецкий мост, взять направление на Велико-Даниловку, а оттуда — на село Байрак.
— Будешь двигаться так. Понятно?
Войсковых подразделений на улицах становилось вое меньше; проходили одиночные повозки и маленькие группы бойцов, с удивлением смотревшие на старшего лейтенанта, который почему-то одиноко ходил взад-вперед по тротуару. Меликян все время поглядывал то на часы, то на подъезд дома. Снова послышался голос женщины, уже задыхавшейся от крика:
— Нюра, Ню-ра!..
Потеряла женщина своего ребенка и не может найти…
Сколько людей потеряли за эти месяцы самое дорогое — своих родных, родину, жизнь!
— Ню-ра! — звала женщина, и голос ее постепенно удалялся, становился тише.
Прошло пятнадцать минут, двадцать минут, полчаса, Сархошева все не было. Почему он задержался? Минас вызвал бы Сархошева, но не знал ни номера квартиры, ни этажа, ни фамилии тетки Сархошева. Она, наверно, замужем, носит другую фамилию. Кроме того, Минас боялся, что во время его поисков Партев уйдет, разминувшись с ним. Прошло сорок минут, сорок пять… Терпение Минаса иссякло, он вошел и постучал в дверь первой же квартиры на нижнем этаже. Ответа не последовало. Он постучал еще раз — так сильно, что подъезд загудел от шума. В коридоре послышались тихие шаги, и немного погодя слабый женский голос по-русски спросил:
— Кто там?
— Откройте на минутку, если можно!
Дверь полуоткрылась. Показалась высокая женщина в очках, с худым смуглым лицом.
— Не можете ли вы сказать, в какой квартире здесь живет женщина по фамилии Сархошева? Возможно, что фамилия у нее другая, но она армянка. Не знаете, в какой квартире здесь живут армяне?
Женщина заметно растерялась.
— Не знаю, ничего не знаю!
Дверь захлопнулась.
Меликян поднялся на второй этаж, постучался в дверь одной из квартир. Оттуда не ответили. Постучал еще и еще. Открылась дверь напротив, и какая-то старуха, удивленно щуря подслеповатые глаза, оглядела военного.