Дети Бронштейна

Беккер Юрек

— Хорошо, приходи в девять.

Кварт сам открыл дверь, заговорщицки пожал мне руку и указал на дверь в свою комнату. В глубине коридора, я заметил, стояла Ванда. На мое приветствие она что-то буркнула и ушла. Кварт закрыл за нами дверь и сказал:

— Полагаю, ты хочешь поговорить с глазу на глаз?

В самой середине комнаты пюпитр, перед ним стул, на стуле лежит скрипка. Кварт убрал скрипку в футляр, чтобы освободить место: другого стула в комнате не было, только диван. Однажды я слышал, как Кварт жаловался

отцу, какое для него несчастье, что Хейфец и Ойстрах — евреи; от него, мол, тоже ждут чего-то великого, а он всего лишь посредственный скрипач.

Кварт спросил, знает ли отец о моем визите, я ответил:

— Понятия не имеет.

Он скривился, но я успокоил его, сказав, что мой визит вовсе не тайна, что он, пожалуйста, может доложить отцу, если считает нужным.

— Спасибо большое, — ответил он.

Положив футляр со скрипкой на полку, Кварт уселся на стул, скрестил руки на груди и откинулся назад, как зритель перед спектаклем, от которого многого не ждет. Мне пришлось забиться в угол дивана, чтобы ноты на пюпитре не закрывали его лица. Поза вовсе ему не шла, я всегда держал его за мямлю: неловкий, стеснительный и робкий, человек-мышь.

— Речь про надзирателя, — объявил я.

Из разговоров с отцом в последние дни я набрал разных подходящих фраз и слов, способных выставить похищение в дурном свете. Знаю, никаких новых доводов у меня не было. Но все же я не считал безнадежной попытку вбить клин между похитителями: может, какое-нибудь мое слово, отскочив от отца как от стенки горох, вдруг да и заденет слабака Гордона? Если мне удастся нагнать страху, если он испугается за самого себя, то ведь и для двоих других ситуация переменится.

Добрых минут десять я его убеждал. В отличие от разговоров с отцом, когда я волновался, ощущая провал, тут мне удалось взять верх — так, по крайней мере, я считал. Не спуская глаз с Кварта, я старался распознать по реакциям, чем могу его зацепить и какие аргументы бесполезны. Теперь-то я знаю, что его недооценивал.

Кварт не перебивал, но всем своим видом пытался меня застращать: губы сомкнуты, взгляд ледяной, лицо не дрогнет. Руки положил на живот, как на перила, и даже моргнуть не позволил себе ни разу.

Мы смерили друг друга долгим взглядом, я все еще надеялся, что он мысленно готовится к отступлению. И собрался заговорить вновь, но тут он встал, приотворил дверь и осторожно выглянул в коридор. Опять усевшись, он дал мне знак продолжать. Я вдруг почувствовал, что он взял верх: блеск моей речи как-то поблек из-за возникшей заминки.

Вскоре и я услыхал шаги в коридоре, сразу вслед за тем хлопнула входная дверь. Кварт, прикусив губу, на несколько мгновений углубился в себя, потом произнес:

— Это Ванда ушла. Не беспокойся.

Даже не счел нужным пойти и проверить, так ли это. Я молчал, а он издавал какие-то глухие звуки, как будто вздыхал от тяжести забот. Затем

взглянул на меня и сразу вспомнил, о чем я говорил:

— Ну да, да, ты высказался достаточно ясно. Мне ответить нечего.

Слабость это, или сила, или ни то ни другое? Недоумение, написанное на моем лице, придало ему бодрости. Тут-то он и заявил, что я об отца обломал зубы и решил попытать счастья со стариком Квартом, благо тот не столь крепкий орешек. При этой мысли он едва не заулыбался, и тон его утратил серьезность. Мол, мне для полного комплекта теперь только к Ротштейну сбегать, и вопрос решен, тогда можно и собственными делами заняться — наконец-то.

Вмиг он стал силен, а я слаб, где же ошибка? И я опять поехал с начала, уверяя, что пленник, если его отпустят, не сумеет доставить им неприятностей, что заявить на него можно и после, что его точно засудят и тогда мучиться с ним придется тюремному начальству, а не им.

Кварт словно не знал, веселиться ему или отчаиваться. Терпеливо согласился с моим предположением, что Хепнер будет молчать, если его выпустят. Но вот если на него заявить, если дойдет до процесса, то с чего он их пощадит?

Нельзя было признавать правоту Кварта. И я повторил те самые аргументы, что однажды уже не сработали: даже жертвы не имеют права ставить себя выше закона, а меня страх берет жить в такой стране, где каждый назначает себя судьей, и так далее. Говорил до тех пор, пока Кварт не прервал меня словами:

— Ладно, мальчик, ты сделал все, что мог.

Сел рядом на диван, похлопал меня по руке.

Непонятно, откуда в нем столько уверенности? Обращается со мной так, будто чувствует свое превосходство. Именно из-за своего дружелюбия Кварт мне показался даже сильнее отца.

— Придется тебе смириться с тем, что у нас своя голова на плечах, — сказал он.

— А вы допускаете такую возможность: в конце концов отец, вы и Ротштейн вместе с надзирателем окажетесь за решеткой? — спросил я.

— Да, допускаем, — ответил Кварт. — Бывают вещи и пострашнее.

— Отец хотя бы называет мотивы. По-моему, все они абсурдны, но тем не менее это мотивы. А вы ничего не говорите. Выслушали мою болтовню, покачали головой — и ладно.

— Он был в лагере, я был в лагере. Отчего же мотивы у нас будут разные? — возразил Кварт.

— Значит, вы тоже считаете, что немецкий суд не для надзирателей?

Кварт отодвинулся, чтобы лучше меня видеть, посмотрел мне в глаза строго и высокомерно. Сколько я его знал, никогда не случалось, чтобы он повысил голос, но нынешним вечером всякое возможно. Отец как-то назвал его ослом в овечьей шкуре.

— Не будем об этом, — отрезал Кварт.

Вставая, он закряхтел, словно внезапно вспомнил про свой преклонный возраст. Сдвинул в сторону пюпитр и добавил, что у него, мол, особое чутье, когда пора завершить разговор.