Дети Гамельна. Ярчуки

Валин Михаил

Казак в сомнениях дошел до дверцы:

— Слышь, Хеленка, а не замышляет ли гость недоброе? Я, вот, как верный гайдук разумею…

Панночка, разморено полулежащая на облезлых подушках, покачала головой.

— Не пройдет, значит? – не без некоторого облегчения спросил Хома. – А то б я спробовал. Две золотых пули ев запасе имею.

Хеленка безнадёжно махнула маленькой ручкой.

— Ишь ты, и золотом его никак не взять? – подивился гайдук. – Вот же, принесёт нелегкая, не пойми кого. А так славно ехали. Ладно, придется дожидаться.

Девушка

кивнула.

— Жара жарою, но уселась бы ты поприличнее, — заворчал Хома, отводя глаза от голых коленок панночки – юбки та подобрала этак вольно, что и вовсе смотреть невозможно.

Бесстыдница покосилась насмешливо и лениво.

— Я без посрамления, а для порядку, — строго пояснил казак. – Приличное платье у тебя одно, а уж измяла как тряпку последнюю. Куда такое годится?

Хеленка печально вздохнула, поправила оборку на юбке и вновь принялась ковырять пальчиком рукоять молота. Вот и поговори с такой упрямой и безъязыкой! Хома прошел к лошадям, помахал веточкой, сплюнул и вернулся:

— Ладно, давай цацку – заглажу заусенец. Лупишь вокруг, как попало, портишь инструмент…

Осторожно снял ножом разлохмаченное на рукояти дерево – по зубам хлестала того маззикима, что ли? А железка на что тогда? Не, так с оружьем не обращаются...

От кустов шла ведьма:

— Что расселись и любезничаете, слуги верные? В путь, да поживее. Разворачивай, казаче…

Хома с превеликим облегченьем догадался, что бледный колдун в попутчики не напросился. Исчез, словно и не было его. Да и провались ты пропадом, душегубская харя!

— Куда, хозяйка?

— Сначала на дорогу к Ладыжину, далее покажу. Да шевелись, шевелись! Спешить нам нужно.

Дрыхнувший в теньке кот мигом проснулся, уже запрыгивал в карету, при том не замедлив повелительно мявкнуть. Тьфу, никакого житья от этого разномастного панства. Каждый орёт, погоняет…

***

Гнала ведьма так, будто в пекло торопилась. То по шляху, то окольно, то и вовсе полями-тропками, где едва и путь угадаешь. Вроде укрывалась чёртова баба от погони, а вроде и не укрывалась: в селах словно нарочно, с шумным торгом и криком покупали фураж и провиант. Хома от полной бесполезности вовсе перестал мысль напрягать, да и как тут раздумывать, если зад деревянный и вожжи из рук вываливаются? Но гнали дальше…

***

… — Стой, гайдукская твоя тупая морда! Видишь же, что развилка!

Ну, развилка. Ну морда тупая. Кто спорит? Хома остановил усталых лошадей, сполз с козел и побрёл за придорожные кусты. Как же тут славно: зелено, мирно, волошки цветут, птицы поют, на зубах пыли вовсе и нету. А журчит-то, как умиротворено! Тю, даже ругаться силов не осталось. Хома завязал шаровары и вернулся обратно к карете. Ноги идти вовсе не хотели – две негнучие кочерги. Загонит чёртова баба, определенно, загонит!

Хозяйка склонилась над пяльцами. Узор вышивки здесь имелся, по правде сказать, так себе. Бывало, морду от стола в шинке поднимешь – навроде тех самых полос и завитушек на хмельной харе и оттискивается. Но дело не в

изяществе: ведьма нарочно нитки не натягивает, чтобы лопались свободно, когда придет их срок. Сегодня только внизу две шелковые перемычки разошлись – порядком поотстала погоня. То, наверное, и недурно.

— Хутора проедем, место ищи. Лошадям отдохнуть надо, — скомандовала хозяйка, накладывая на колдовскую вышивку новый стежок, отмечающий здешний безымянный перекресток.

Хома кивнул и полез на козлы. Там уже сидел Пан Рудь – наглый кошак любил иной раз прокатиться с самым вольным обзором и полным лицезрением придорожных кущ, взгорков, курей и куряток, плетней и иных достопримечательностей.

— Сидишь? – пробурчал возница. – Так взял бы вожжи. Не? Фертик[79] задрипанный. Ну, поехали…

… Остывших лошадей Хома напоил – благо, ручей тёк под боком. Далее кучер взял свитку и поплёлся под тень покосившегося навеса – хутор стоял брошенный, вовсе одичавший. Ведьма гавкать не стала, видимо имелось время у путников дух перевести. Хома бросил подстилку на остатки соломы, рухнул сам – казацкое тело отозвалось столь многочисленными ломотами и болями, что просто удивительно. Не, воистину какие-то предпоследние времена навалились – о горилке даже и помысла не мелькнуло…

***

Проснулся Хома от хруста. «Хрум-хрум, хрум-хрум-хрум». Вокруг была темень, под головой лежало что-то мягкое – никак рубаха свернутая? Казак приподнял голову – на чурбаке ближе к лунному свету сидела соразмерная тень, склонившаяся над рукодельем, вот в тонких пальчиках сверкнула иголка… И снова донеслось «хрум-хрум».

— Это где ж ты столько яблок запасла? – спросил Хома, щупая свои колени под съехавшим, и вообще непонятно откуда взявшимся, лижником[80]. Холодок объяснился – шаровары исчезли. Вот тебе и шуточки, не иначе спал как бревно.

— Вфы фадочке, — пояснила панночка, по очевидности пребывавшая в самом живом и разговорчивом расположении духа.

— «В садочке»… А что за дерзостность со спящего человека одёжу стаскивать?

Хрум-хрум — остаток яблока полетел в порядочную кучу огрызков, накиданную у крапивных зарослей. Дожевав, рукодельница пояснила:

— Сейчас дошью. Сколько же гайдуку ободранцем красоваться?

— Ну, дошивай, — согласился Хома, щуря один глаз – в прорехе крыши сияла славная звезда. Это ежели правым глазом зрить. Ежели левым – не видно звезды и вообще куда темнее ночь. Нет, хитро в мире всё обустроено. Много таинственностей.

Отхрустела ещё пара яблок – встала легкая тень, встряхнула просторную одежду:

— Не как новые, зато крепко починенные.

— Доброе дело, благодарствую душевно. Может, тебе яблок принести?

— Лежи, казаче, — панночка швырнула шаровары на солому, поддернула юбки, да и этак легенько присела, оседлав ноги Хомы. Во тьме влажно и лукаво светились девичьи очи, словно по той яркой звезде в них отражалось.

Хома вздохнул:

— Ты, Хеленка, сиди как удобствует, только гарцевать не вздумай. Неуместное то дело.