Дети Гамельна. Ярчуки
Шрифт:
На сердце у Хомы чуть поуспокоилось – чего ж, вернутся, никуда не денутся. Хотя, ну что это за дело для молодой дивчины – мосты рушить? Не-не, Хеленка управится, но разве достойно приличной девушке этаким бесшабашным разрушеньям придаваться? Прямо даже и слов нет, кроме хулительных да ругательных! Нет, чтобы мину пороховую изладить или воз какой над рекою подпалить...
Сух-Рука споро и ловко вязала узлы бечевы – крышу наладили быстро, Хома подрубил ещё веток. Неведомо сколько здесь стоять выпадет, но лучше приготовиться. Пан Рудь ходил дозором вокруг хибарки, гневно фыркал. Прав был кот: вроде и место людное, а крысы
Вернулись, наконец. Видимо, шли быстро: почти просохла Хеленка, но всё равно вид негодный и замурзанный.
— Ступай, да переоденься в сухое, — потребовал Хома. – В карету лезь, неуместно здесь сверкать.
Всё равно сверкала, не удосужилась дверку прикрыть. Пришлось закрывать, шторку задёргивать и тряпки из сундука передавать. Тьфу, вот ума у неё точно как у полумёртвой! Покопавшись в сундуке, Хома сунул в карету сапожки. Чего обувку беречь, раз ночь серьезная выдастся?
Тут немая издала придушенный визг. Хома сплюнул, полез в экипаж и выволок за хвост здоровенного пацюка. Грызун кусаться не пытался, висел в руке с этакой панской наглостью, будто это его карета и была. Казак примерился зашвырнуть хвостатую мерзостность в кусты, но хозяйка цыкнула:
— Не тронь! Отпусти зверя.
Хома выронил крыса в траву, обтёр ладонь о шаровары и хмуро поинтересовался:
— Снидать будем? Или велено и харч пацюкам жертвовать?
На обед соизволенье имелось. Сели у шалаша. Колбаса была добрая, аж во рту таяла, да и хлеб зачерстветь не успел. Только не имелось в тех яствах никакого удовольствия, поскольку приходилось слушать указанья ведьмы.
— Воля ваша, только я простой гайдук, а не панцирный, — уныло пробурчал Хома. – Не уговаривался я на такою безголовую гибельность.
— Да ты вообще не уговаривался, — напомнила хозяйка. – Ты разом всю службу подписал.
— Пущай. За глупость расплачусь. А она за что? – Хома ткнул пальцем в сторону панночки.
— А она моя, — усмехнулась ведьма. – Колбасу жрёт и ресницами порхает только потому, что я того захотела.
Хеленка зажмурилась и отложила куцик почти доеденного колбасного круга. Прогуливавшийся мимо Пан Рудь безо всякого интересу уселся спиной к славному огрызку и принялся слушать пение птиц.
— Ну, воля хозяйская, — пробормотал казак, представляя, куда бы ловчее всадить пулю доброй хозяйке. Вот так бы невзначай и бахнуть, безо всяких явственных умыслов, по примеру того, как рыжий кошак только что ту недоеденную колбасу втихую прибрал.
— Ты не косись, а то подавишься. Я, может, сама смерть найду. Надоело мне. И жизнь дурацкая, и рожи ваши глупые, варварские. А не найду, так по-доброму вас отпущу. Вот прямо завтра, — обнадежила ведьма.
«Видать, и ночь-то не протянем», - подумал Хома и пошёл по воду. Когда вернулся, хозяйки и Пана Рудя у шалаша не было. Сидела, сложив ноги по-турецки, Хеленка, ковыряла носок расшитого сапожка.
— Не дряпай, красиво же и так, — одернул Хома.
Панночка подняла глазища, стрельнула взглядом окрест и принялась показывать знаками.
— Не, не пойду, — шепотом ответил Хома. – Ты-то меня отпустишь, да колдунское общество спохватиться. Будут ловить как зайца. Позор один. Да и как я один пойду? Ты-то
Хеленка покачала головой и вновь принялась показывать. Тьфу, ну что это за разговор в одно ухо? Хотя вполне приноровился понимать Хома и знаки, и замыслы полумёртвой дивчины. Ох, и шалая она исподтишка, вот хоть как её клейми…
***
— Вон она, та проклята Дидькова Каплыця, — шляхтич повел дланью в буйно пахнущей потом и сыромятной кожей перчатке, указуя на холм и дорогу, будто их можно было случайно не заметить.
— Вот и славно, — Мирослав оценил отлично видный перекресток дорог у подножья холма. Торчал там покосившийся придорожный крест, несколько засохших деревьев – место на виду, засаду обустроить затруднительно. Капитан поскрёб щетинистый подбородок. Очень уж странно выходило, назначенная встреча просто обязана быть ловушкой. Следовало бы обнюхать и осмотреть всю округу, но из-за истории с мостом и объездом время потеряли.
— Хорошо, шановне[90] паньство, здесь остаетесь. Лейтенант мой с вами, бдительности не теряйте, — Мирослав поднялся в седло. — Сам Понтифик большие надежды возлагает на ваши сабли и отвагу.
Усиленные лейтенантом Угальде и совершенно бесполезным в бою Анчем, поляки раздулись от гордости, будто жабы и остались под прикрытием чахлой рощи. В случае осложнений, этот сомнительный, но весьма гонористый резерв едва ли успеет вовремя подойти. Вот дорогу перехватить они вполне способны – Диего, хоть и пошкарябало испанца, сумеет выпинать шляхту на дорогу. Ксёндзы укрепят дух бойцов… В общем, хоть какая-то опора в тылу.
Семеро всадников рысили по дороге – заходящее солнце освещало вершину холма, развалины городка, остов собора – обезглавленный, почерневший от давнего пожара. Угасающий солнечный свет пронзал высокие окна насквозь – по одну сторону закопченных стен ещё царил летний день, по другую, меж крестов обширного кладбища, уже подкрадывалась ночь. Из-за всех этих задержек, что будто нарочно под ноги бросались, приехали, как в уговоре требовалось – «на закате».
Вот и перекресток: разбегающиеся врозь шляхи, пересохшая лужа, старый навоз у обочины…
— Спешиться!
Банда сошла с коней, солдаты озирались.
— Словно в миске какой, — проворчал Йозеф, поглаживая рукоять кацбальгера.
Действительно, охотники будто на дне посудины оказались. Тянулись прочь пустынные трещины-дороги, замер в безветрии поросший приземистыми кустами тёрна склон холма. Казалось со всех сторон – от верхних развалин, от чёрного костёла и погоста, от дальнего леса и от камышей речушки – за людьми пристально наблюдают. Скорее всего, так и было.
– Пока здесь, - снова оглянулся капитан, нутром чуя подвох.
– Оправиться, погадить, глотки промочить. И по сторонам смотрим во все глаза.
Лошадей привязали к сухим стволам, бойцы прошлись вокруг – смотреть у пыльного перекрестка было не на что. Расселись на траве, пошла по кругу баклага с водой. Ощущение, что сидишь под взорами тысяч внимательных глаз, малость поутихло – человек ко всему привыкает.
— Вот помню, стояли мы под Брайтенфельдом, ну когда шведы так врезали, что аж уши у нас завернулись. Ну, от скуки, окрестные деревни потрошили. Там и брать нечего - война всё прибрала. Но жрать-то хочется. Ну, одного упрямого мельника на ветряке за кишки его же и подвесили. Крутится, орёт... — рассказывал Густав