Дети Гамельна

Рагимов Михаил Олегович

– Ты – тот, кто я скажу, – уставился своими пронзительными буркалами главарь. – А если ты с этим не согласен, то будешь возражать Трибуналу. Думаю, нет нужды разъяснять последствия, не так ли, колдун?

– Я не колдун! – попытался оправдаться Бертоне, но неуверенно и шепотом, опасливо оглядываясь, не услышал ли кто. Трибунал вообще лучше не поминать вслух. Впрочем, подслушивать было некому, даже Карбаджи предпочел затаиться в бескрайних глубинах таверны.

– Думаешь, если у тебя прозвище «Папа», то Урбан Седьмой тебе простит все грехи? – «кондотьер» и не подумал

перекреститься при упоминании понтифика. Он смотрел на Бертоне пристально и оценивающе. Точь-в-точь как сам мастер разглядывал чурку, прикидывая, как бы расколоть ее одним ловким ударом.

– Я ничего не знаю! – пискнул Карло.

«Кроату» по прозвищу или по имени «Мир» не потребовалось подсказок. Очередной хлесткий удар вытряс последние остатки опьянения и желания сопротивляться.

– Зато я знаю все, – ласково, словно несмышленому малышу, сказал, нет, почти пропел собеседник. – А чего я не знаю, то ты мне, паскудная морда, расскажешь. Или я отрублю тебе пальцы.

В подтверждение слов командира пострадавший от пил положил перед Бертоне фальшион, смахнув давно уже опустошенные кружки. Причудливый узор пятен засохшей крови на клинке отчетливо и очень подробно описывал возможную судьбу столяра-краснодеревщика по прозвищу «Папа»…

* * *

Солдаты не любят засад. По большей части скрытное сидение - очень скучное и одновременно утомительное занятие. Единственное развлечение – чесануть языки, чем сержанты и занимались. Очень тихо – чтобы не спугнуть добычу, а главное, чтобы не услышал командир. Потому что тот, на кого раскинули силки, может, что-нибудь сделает, а может быть, и нет. Но вот если лишнее слово влетит в ухо капитану…

– Помнится, был у нас в роте один святоша, - негромко вещал рассказчик.
– Все пытался вернуть мою заблудшую душу в лоно Церкви. Постоянно с молитвенником ходил.

– Тебя? В лоно Церкви? Да ежели такое чудо случилось бы, то я в тот же миг подался бы к нечестивым агарянам, - выражать бурные эмоции замогильным шепотом нелегко, но у второго это получалось.

– Однако так оно и было. Сильно уж ему неприятно было, что я постоянно картами балуюсь. На привале и десяти минут не пройдет, как уже колоду раскидываю. Это я сейчас забросил, потому как постарел, пальцы ловкость былую утратили… Так вот, попали мы раз в переделку. Давно это было, еще до Чехии. На кумашей напоролись. Те по нам, как в дупу укушенные, палить вздумали. Первый залп, смотрю, богомолец наш, кверху и отходит. Я к нему, а там пуля в груди.

– Насмерть…

– Сплюнь три раза! Живее всех живых! Пуля-то об крест шмякнулась, который на обложке молитвенника.

– Вот! А ты богохульничаешь вечно! А тут видишь, Святое Писание жизнь спасло!

– Ага, спасло! Вот только кумаши вернулись! И снова за пистолеты ухватились, разрази ихние дупы на манер городских ворот мечом святого Петра наискось! Пуля и в меня жахнула!

– Ну ты, как вижу, тоже не особо мертвый-то!

– Так а с чего мне помереть, ежели супротив пули карты встали! А колода, сам понимаешь, толстая. Да пуля на излете…

– Чудны дела Твои, Господи! Нашел, кого спасать.

–

Тихо! – рыкнул Швальбе, неведомым образом оказавшийся около сержантов. Вместе с капитаном прихлюпал и Мортенс, взятый в компанию за редкий дар чуять всякую дрянь.
– Развели диспут, богословы засранные!

– Мы не засранные, герр капитан! Ибо в канаве очутились токмо по Вашему, герр капитан, приказу! – не преминул уколоть командира сержант Гавел, старательно уснащая бравую речь «геррами».
– И Вы, герр капитан, по степени загажености платья от нас нисколько не отличаетесь!

– Если командир сказал засранные, значит, так оно и есть! – разумно переметнулся на сторону капитана сержант Мирослав. – У капитана голова большая, он у нас умный!

Продолжить столь увлекательную беседу командованию банды помешал единственный фактор. Фраза Мортенса: «Возвращается, доннерветтер!»

Швальбе хитрым способом сложил пальцы, пробормотал заковыристую фразу на народной латыни, присмотрелся. Светлее, конечно, не стало, ибо простецкое слово не могло повлиять на небесный механизм, отвечающий за восход Солнца. Стало виднее. Все вокруг подернулось зеленоватым флером, не позволяющим, конечно, рассмотреть все детали, будто в телескоп, но, тем не менее, помогающие ухватить саму суть. Главное, держаться поближе к сказавшему. Ибо слово не действовало на человека, отошедшего даже на пару шагов.

– Матка Боска… - только и прошептал капитан, разглядев, что именно собирается залезть обратно, в мастерскую дона Бертоне по прозвищу «Папа». – Гомункулюс Лигнеум, настоящий.

– А я что говорил, а? – Мортенс растерял привычный пиетет к капитану. Впрочем, Бывший этот самый пиетет и так испытывал сугубо на публику.

– Слышал про такое, но никогда не видел. Их вроде извели еще при языческих римлянах, а вот гляди ж ты, не всех… - прошептал Швальбе, отмечая размеры будущего противника и свежие сколы на деревянной груди, прямо-таки сияющие ярко-зеленым цветом в «кошкиных глазках».

– Тут и десяток лесорубов не спасет. Оно их разорвет, как волкодав лисицу, - деловито вставил Мирослав.

– Мне всегда не давала покоя слава Нерона, - подытожил после краткого раздумья Швальбе. – Ладно, пусть лезет в логово.

– Нерон сам ничего не жег, – тут же заявил сержант.

– Тогда Герострата. Мне, по большому счету, однохренственно! – завершил Швальбе. Спорить с ним никому не хотелось, капитан и так-то был не красавец, а сейчас, да еще в предрассветных сумерках, вообще походил на упыря с синюшно-зеленым лицом. Слово даром не дается, даже безобидное.

– Будем жечь? – на всякий случай уточнил Мирослав, брезгливо отряхивая перчатку, на которую налипла какая-то гадость.

– Будем, – кивнул Швальбе.

Мортенс, про которого все забыли, пискнул что-то неразборчивое. Капитан и сержанты одновременно обратили взоры на Бывшего. Хуго выглядел крайне растерянным, словно медяки в его кошельке разом превратились в золото. Или наоборот.

– Жечь?.. – растерянно повторил Мортенс. – А я думал… Вроде как изводим нечисть… шкуры всякие, с дырками… В бою…