Дети, играющие в прятки на траве
Шрифт:
— Ах, до чего ж мне надоело это слушать! Неужели ты не можешь говорить о чем-нибудь другом — не о своем?! — от возбужденья я не мог сидеть. Вскочил и принялся шагать по комнате, непроизвольно — раз, и два, и три — с тревогой заглянув в окно. Замечены уже и за Уралом… Ведь совсем еще недавно… Черт бы их побрал! — Да, Левер, кончился порядок. Ничего святого не осталось. И какой там стыд, помилуй!..
Вот пример: уже известны случаи, когда чистопородные — а как иначе назовешь? — земные девушки, добропорядочно, казалось бы, воспитанные, шли на прямое непотребство — да, да, да, впадали в блуд с первым попавшимся им биксом, отдавались… ни за грош!..
— Искусства ради? — равнодушно ухмыльнулся Левер. — Все возможно… Только я не понимаю, чем таким особенным способны прельстить биксы?
— Ну, уж коль об этом речь, то вариантов много. — Я пожал плечами. — Тут не надо напрягать воображение… Во-первых, риска никакого — биксы ведь бесплодны, значит, в связи их не так-то просто уличить. Затем, они — в глазах иных — гонимая, страдательная раса, эдакие мученики, отчего и возникает чувство жалости, желание утешить, приободрить, скрасить жизнь. Естественное чувство отвращения под натиском блаженненькой идеи отступает на десятый план. И, безусловно, любопытство, некий романтичный флер — плод, как-никак, запретный… В-третьих — тут я, правда, не уверен до конца, но вовсе не исключено, — мы все так много говорим об их неполноценности, бесперспективности и вместе с тем так искренне боимся, что невольно кое у кого рождается сомнение: чего же опасаться, коли враг столь слаб и плох?! Поди-ка, все иначе, оттого и пропаганда — врет. Нюанс довольно щекотливый, как сам понимаешь… Есть, конечно, и другие скрытые мотивы, вряд ли стоит обсуждать. Но что меня особо возмущает: как же наши девушки идут на это, где их истинно земная, человеческая гордость, где же их патриотизм?! Выходит, ни семья, ни школа…
— Э, мой милый, — с укоризною ответил Левер, — здесь ты глубоко не прав. Как говорят, дал маху… Ведь патриотизм растет, когда сильна идея, вера. И не прошлое его питает — настоящее, имеющее внятно обозначеннную перспективу. Если таковой не видно… Во что верить? Вы же сами на Земле своей бездумной пропагандой умаляете ее. Борьба, борьба, одна борьба… И нет возможности передохнуть, хоть как-то, успокоясь, утвердиться. Вечное борение — не признак силы. Это — от неверия в себя. Вот и выходит все бездарно, шатко и нелепо. Если все — как требует природа, выстроено прочно и с умом, то и борьбы уже не надо вовсе. Противостояния тогда в помине нет, и не с чем воевать. И не за что. По крайней мере — в данном месте, в данный промежуток времени… Мы сами виноваты. Говорим: все хорошо — и тотчас призываем бить. Глупейший парадокс!
— Легко тебе тут, в безопасном месте, рассуждать! А то, что станция, которую я спроектировал, вполне надежна и способна устоять под натиском врага, — факт установленный. Сидел бы ты в периферийном блиндаже — в Европе где-нибудь… — я подошел к панели кухонного аппарата, малость приоткрыл ее и выученным взглядом быстро пробежал по всем узлам: ни передатчиков, ни комп-анализаторов не усмотрел. И хорошо. Мне отчего-то не хотелось, чтобы этот наш дурацкий разговор был зафиксирован и, чего доброго, растиражирован. Я не боялся, нет — инспектор может многое себе позволить, ежели для дела, у него на это полномочия большие, крыша прочная, — но иногда даже не смысл произнесенных фраз, а просто интонацию нет ни малейшего желания случайно переадресовывать для сведения посторонним, не всегда друзьям… И вправду, неспокойные настали времена! — Ты, Левер, — человек, — продолжил я, вернув панель на место. — По корням своим — землянин, спору нет, хотя и долго жил в окраинных мирах, душою прикипел к иным условиям… И все же ты — бежал оттуда, снова очутился здесь… пусть, скажем так, непроизвольно. И проблемы, раздирающие Землю,для тебя, естественно, понятны, но во многом чужды. Да, ты с нами, свой, как говорится. Весь — родной по крови, плоть от плоти… А вот все-таки, в известной мере, ты — потерянный. Поскольку то, что свято нам,тебя частенько оставляет равнодушным. И не ты один такой, я знаю и других… Мне затруднительно судить. Попутчик не попутчик, друг не друг, соратник не соратник… Дай тебе условия, дай место — ты же снова убежишь. Ведь на Земле ты, в сущности, случайно, временно — и это понимаешь. И другие понимают. Вот в чем дело.
— Интересная трактовка, и не ожидал… Послушай-ка, — с внезапным раздраженьем начал Левер, — прекрати! Что за дурацкая манера выворачивать все наизнанку?! Нельзя же слово «бегство» трактовать буквально! Словно нет других значений… Это даже… примитивно! Я же не тайком удрал с планеты. Бегство — больше фигурально, чем на самом деле. Я устал, мне надоело, я разочаровался — может быть такое, правда?! Потерял уверенность, что вся моя работа сохраняет прежний смысл. Для кого она и для чего она — ей-богу, я теперь не знаю. Зря потраченные годы. Может быть, потом, когда-нибудь, я на досуге разберусь… Хотя… навряд ли. Будет слишком поздно, ни к чему. Похоже, где бы я теперь ни находился, времени уже не хватит…
— Полагаешь, тебе станет лучше на Земле? Ой ли! Ведь ты не дела ищешь для себя, а, сколько я могу судить, уютную лощинку, норку, где бы можно было отдохнуть и отрешиться от своих проблем. Но здесь подобной роскошью тебя не обеспечат. Да я первый воспротивлюсь, ты учти!
— Одни лишь биксы не выносят, когда тычут пальцем в их безделье, — безмятежно отозвался Левер. — Странный комплекс, странные обиды… Людям-то на это наплевать. Они всегда в безделье видят сокровенный смысл.
— Эк завернул! Могуч!.. Нуты и параллели, милый друг, проводишь! Ты поосторожней!..
— Параллель, причем любая, — наставительно заметил Левер, делаясь опять несносным от проснувшегося в нем менторского зуда, — это далеко не цепь каких-то там причинно-следственных, фиксируемых отношений. И в ней ни от чего прямой зависимости нет. Поэтому особый «комплекс биксов», столь подозрительный для современных аналитиков, совсем не обязательно исходит именно от биксов. Думаю, не связан с ними вообще. Комплекс прогресса, лучше так.
— Какой же ты несносный человек! — сказал я с сожалением. — Все — шиворот-навыворот… Великое — хулишь, а мелкое — стремишься оправдать… Боишься собственного чиха и готов при этом потешаться надо всем. Ты заблудился, Левер, ты запутался в себе. Сейчас так нельзя. Эта твоя беспрерывная поза — от неуверенности, от непонимания. Ты беспрерывно нападаешь, силясь оправдаться. Странно… Ведь никто тебя ни в чем не обвиняет! Получается нелепо, нелогично. Очень хочется тебя утешить, пожалеть. Ты к этому стремишься? Или я не прав?
— Они кричат тебе: «Юродивый, юродивый!» Что ж, им видней, в ком опознать себя, — надменно отозвался Левер, будто и не слыша моих слов.
— Я понимаю, Левер, — возразил я как мог мягче, — понимаю. Тяжело… Но все-таки усвой нехитрую идею: попусту не сетуй на судьбу.
А коли сетуешь — это судьба твоя и есть. Все просто, а?
— Спасибо, старший брат-начальник, что открыли мне глаза, — жеманно приподнялся в кресле Левер. — Вот, черт… свалился на голову! До чего ж мне было хорошо тут без тебя! Ан нет — терпи…
— Сидеть, погрязши в своих комплексах, сомнениях и мнимых оправданиях… Да заодно, болтая чепуху, все больше вызывать у бдящих органов сомнения в своей, ну, скажем… умственной лояльности…
— А бдящий орган — это ты, — с настороженною усмешкой брякнул Левер.
— Нет, не я. Не знаю даже, хорошо ли, что не я. Другие… И они не станут утруждать себя, чтоб разобрать, о чем ты говоришь. Не станут ввязываться в спор, пытаясь отделить пустое от действительно имеющего смысл… Я не завидую тебе, ей-богу. Для тебя все может кончиться довольно скверно. Я — смолчу, но есть такие, кто обязанслышать… Ведь ты даже толком и не знаешь, что же происходит там, — я показал рукою за окно, где тускло серебрился зимний день.