Дети немилости
Шрифт:
— А когда ручница стреляет, это тоже Третья?
— Точно.
— А Четвёртая?
— Четвёртая — это… само устройство природы. Это очень трудно объяснить, Неле. Я даже не знаю, как сказать. Вот, смотри: можно летать, управляя ветром. Но это неудобно. Тяжёлую вещь ветер не поднимет, да и упасть рискуешь. А если летать с помощью Четвёртой, то ты как будто бы не зависишь от сил природы. Земля не притягивает тебя к себе.
— А Пятая? — подалась навстречу Неле. — Ещё сложнее?
— Нет, — сказал Лонси. — Пятая — проще. Пятая — это время, пространство и жизнь. Маг был здесь, и в ту же секунду оказался далеко-далеко, за горами
Неле подняла голову. В прекрасных глазах брезжила тихая грусть.
— Почему?
— Мои родители… они много работают, но сегодня не станут. А я у них один. А им меня видеть грустно.
Лонси не знал, зачем говорит это Неле, с чего вдруг переменил тему. Что-то близкое почудилось в девушке. Аллендорцы не слишком приветливо принимали таянских гостей; сказать по правде, и Лонси не очень порадовался, когда ему навязали в спутницы щербатую дикарку — а соплеменники, оказывается, сами относились к Неле без большой приязни. Родители приходили в отчаяние от одного вида Лонсирема. Оба они с Неле были ненастоящие, поддельные, не нужные никому, и сиреневые глаза горянки, отражая небесный свет, делались бездонными и завораживающе красивыми, и лицо её уже не казалось таким неприятным, и щербатый рот не отталкивал… Лонси, робкий и воспитанный в строгости, подумать не смел о связи вне брака, но чем старше он становился, тем ясней понимал, что вряд ли отыщется девушка, согласная стать его женой. Неле — она вроде него самого…
Дальше мысль идти отказывалась. Нежной дикарка отнюдь не казалась, и в глубине души Лонси её побаивался. Ножи эти. Прирежет ещё, кто её знает.
— Почему груштно? — спросила Неле; в голосе её звучало сочувствие. — Потому что ненаштоящий?
Маг вздохнул.
— Да. Они сильные маги, Неле, очень сильные. Они думали, что я тоже таким буду. А я… — и он развёл руками. — Я ведь потому в толпе и оказался, что не хотел им глаза мозолить. Они на трибуне сидели. Нам пригласительные билеты прислали, на почётные места. А я не пошёл с ними.
— Нам тоже пришлали, — неожиданно сказала Неле. — И мы не пошли. Чего это, там шидеть, чтоб они вше пялилишь. Мы что, диковины какие?
— Ну и правильно, — понимающе, с созвучной неприязнью согласился Лонси. — Ну их всех.
— А что, — сказала горянка, — ешли ты такой родилша нешпошобный к магии, почему ты в маги-то пошёл? Ешть же вшакие жанятия. Хорошие.
Лонси беспомощно развёл руками.
— Это не сразу понятно становится, — ответил он. — Очень долго все думали, что я сильный. Я учусь быстро, в детстве много заклинаний знал. А потом оказалось, что большие, сложные дела мне не по силам… Когда я реэкзаменовку завалил, думал, повешусь.
Неле не знала, что такое реэкзаменовка, но догадалась, что она значила для аллендорца.
— Большой штыд? — шёпотом спросила она, тревожно приподняв брови.
Лонси самому неловко было оттого, что он так разоткровенничался. Но девушка его понимала, не думала насмехаться и даже приплетённую для красного словца петлю восприняла всерьёз.
— Стыд, конечно, — тихо сказал Лонси. — Но… его я бы пережил. Вот только мама…
— Что?
— Она сказала… — он запнулся, — Неле, у тебя ведь есть брат? Вот представь, — Лонси в мучительном стеснении отвёл глаза. — Если бы он сделал что-то дурное… и мать сказала ему, что он… позор для своих предков, жалкий человек и недостоин называться её сыном — что бы он сделал?
Неле подумала немного и совершенно спокойно ответила:
— Он бы её убил.
Та ночь врезалась в память раскалённым тавром. Неле разбудил шум: отовсюду бежали с факелами, что-то кричали невпопад. Никто не удосужился бросить женщинам хоть пару слов, и потому сёстры кинулись к Неле, умоляя выйти наружу и разузнать, что случилось. Их бы затолкали там, в суматохе, а если, как кто-то вопил, на селение и впрямь напали, речь шла о жизни и смерти. Глупую девку, не ко времени выбежавшую с женской половины, могли ударить кулаком в сердце и убить; даже дочерям каманара грозила такая участь. Но в случае серьёзной опасности только бегство давало крохотную надежду на спасение. Визжащих от страха женщин и в комнатах перерезали бы, враги, или свои — чтоб не достались врагам.
Отрывая от себя руки сестёр, мокрые, точно слезами заливались даже их ладони, Неле молча кривилась. Иной раз она даже радовалась, что родилась ненастоящей женщиной. Невозможно представить, что и она вот так, чуть что, начинала бы выть и рыдать. Наконец, Юрале и Юстиле получили от младшей сестры по вразумляющей оплеухе, притихли и покорно отправились к матери.
Неле не пошла во двор, предпочтя выбраться на крышу. Видно оттуда было лучше, а толкаться среди громадных мужчин девушка не собиралась.
Факелов вынесли уже достаточно. Неле смотрела и посмеивалась, воображая, как взгреют дурака, что не узнал своих. Брат с верными воинами подолгу оставались в пещерах Верхнего Таяна, выходя оттуда в набеги, и частенько они возвращались в новых доспехах. Но не узнать Таянского Демона…
Неле неистово обожала старшего брата. Во всём камане лишь двое обращались с нею так, будто она была настоящим воином, но эти двое стоили двадцати тысяч. Первым был Наргияс, и Наргияса она любила как отца; родной отец слишком пугал её, чтобы его любить. Вторым же был Демон Высокогорья, непобедимый, великолепный, беспощадный, внушавший ужас всем — кроме немногих соратников, мудрого Наргияса и любимой младшей сестры.
Наргияс, учивший Неле воинскому искусству, запрещал ей ввязываться в поединки; она и сама бы ни за что не полезла, но те, кто хотел посмеяться над нею, не спрашивали её согласия. Как-то один весельчак взялся гонять её и сильно избил. Неле, одуревшая от боли и усталости, не поверила глазам, различив сквозь кровавый туман очертания знакомой фигуры; думала, бредит, но шутник заметил тоже…
— Должно быть, моя сестра — храбрый воин, если победа над нею для тебя почётна, — улыбаясь, сказал ему Итаяс. Он стоял у границы круга, в котором проходили поединки, безоружный, и был прекрасен, точно один из братьев-богов.
Насмешник отшатнулся, неловко переступив, и едва не упал; в тот день Неле впервые в жизни увидела, как у взрослого мужчины ноги подкашиваются от страха.
…Ворота отворились, и он, не думая спешиваться, въехал во двор. Пламя факелов, закреплённых в шипастых гнёздах по стенам, металось в ночи, алые тени дрожали на его лице и распущенных волосах, стальные накладки на доспехах и конской сбруе точно плавились в огненном свете. Домочадцы каманара выходили навстречу, и гомон стихал. Постепенно двор заполнился; люди жались к стенам, не сводя с Итаяса полных ужаса глаз.