Дети Ноя
Шрифт:
— Тебе лучше уйти отсюда, — сказал Па. — Я сам ею займусь. Иди в дом и, главное, ничего не говори Ноэми.
Я прикрыл дверь хлева, но еще немного постоял в коридоре с лампой в руке. Из-под двери на плиточный пол легла полоска света, из хлева доносилось лишь невнятное бормотание. Я сжимал зубы, до того мне хотелось плакать, и вдруг меня обожгла уверенность, что все мы скоро погибнем.
Зоя умерла в тот же день, незадолго до полудня.
Странно, меня все время преследуют воспоминания о смерти животных: первого нашего кота, еще в Париже, потом старой собаки, подобранной сразу по нашем прибытии сюда, в горы, а теперь вот Зои. Главным образом Зои.
Даже
Когда в тот день Па вошел в столовую и сказал сдавленным голосом: «Кончено!» — мы с Ноэми разразились рыданиями. Мать тотчас крепко обняла нас и попыталась утешить, говоря то, что обычно говорится в таких случаях: Зоя была уже совсем старенькая, и она почти не мучилась, а мы потом заведем другую козу, обязательно заведем, я вам обещаю.
Ноэми кричала в ответ: «Не хочу другую, не надо мне другой, хочу Зою!» Грустное это было, наверное, зрелище, когда мы все трое вот так горевали в тусклом свете камина, на этот раз даже Па при виде наших слез совсем сник.
Наконец мы немного успокоились и сели ужинать. Кусок не шел нам в горло, глаза покраснели от плача. Ноэми опустила голову и временами судорожно всхлипывала. Потом к ней на колени вспрыгнул Гектор, и его присутствие, казалось, слегка утешило ее.
— А где мы ее похороним, Зою? — спросила она.
— Прямо ума не приложу, — ответил отец, — В доме такого места нет.
— А что же тогда делать?
— Если закопать козу в снег возле помоста, оголодавшие волки, конечно, учуют ее, вытащат и сожрут.
Такое решение показалось нам кощунственным, и Па тотчас отказался от него.
Поразмыслив, он сказал, что мы могли бы выкопать в проходе, ведущем к поленнице, что-то вроде колодца и устроить там могилу для Зои. Под шестиметровым слоем снега она будет в безопасности, тем более что можно принять все необходимые меры для того, чтобы никакой хищник не добрался до нее, даже если ему удастся залезть так глубоко. И опять чердак сослужил нам добрую службу: мы разыскали там веревку, кусок брезента и длинный, крепкий, похожий на гроб, ящик. Завернув мертвую Зою в брезент и крепко стянув сверток веревкой, отец уложил его в ящик. Ноэми со слезами на глазах подошла и сунула в гроб какую-то таинственную бумажку, свернутую в трубочку и перетянутую резинкой. И наконец Па заколотил крышку.
Чуть ли не полдня он выкапывал колодец двухметровой глубины, снег из которого, набитый в тазы, должен был снабдить нас водой на целую неделю. Закончив, он спустил в него ящик. Мы все присутствовали кто при начале, кто при завершении церемонии, удачное осуществление которой хоть как-то облегчило нашу печаль.
Под конец Па широкими взмахами лопаты забросал отверстие снегом, плотно утрамбовав его, и пообещал нам, что, как только все оттает, мы похороним Зою на лугу, под березой.
Корова в хлеву, лежа на соломенной подстилке, задумчиво жевала жвачку, и когда мы уходили, оставляя ее одну в темноте, повернула к нам голову и тихонько, протяжно замычала.
12
Мама
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает отец.
— Неважно, — говорит Ма.
— А не лечь ли тебе в постель? Может, так было бы лучше? Мы оставим дверь спальни открытой, если захочешь.
— Да, я пойду лягу. Вы тут справитесь сами, без меня?
— Не беспокойся, справимся.
Когда Ма встает с кресла, ее сотрясает внезапная дрожь; руки у нее горячие, как огонь.
— Будьте умницами, дети. Помогите тут отцу.
Когда Ма уходит, отец бросает взгляд на часы и объявляет, что нора заниматься. Мне он задаст упражнение по грамматике, и я раскрываю тетрадку, а Ноэми на другом конце стола пишет под диктовку. Отец выбрал для диктанта страницу из Жана Жионо; автор повествует о возвращении стад с летних пастбищ, и волшебно звучащие слова «свет, аромат, листва, солнце» будят в нас ностальгию по лету. Отец читает медленно, тихо; Ноэми, склонясь над тетрадкой, прилежно пишет, иногда прерываясь и покусывая колпачок своей ручки.
Время от времени Па на цыпочках подходит к двери спальни и вслушивается, стоя там, в полутьме.
— Кажется, спит. Не шумите, дети! Ты проверила диктант, Ноэми?
Потом он кладет руку мне на плечо и пробегает глазами несколько написанных мною строчек. «Хорошо, очень хорошо. Продолжай!» Так проходит часть дня, и, когда мы кончаем писать. Па исправляет наши работы и начинает рассказывать нам о Провансе [41] прошлого века, о его нравах и обычаях, но я чувствую, что думает он в это время совеем о другом.
41
Прованс — бывшая провинция на юге Франции, ныне часть избирательного округа «Прованс — Лазурный берег». Департамент «Верхние Альпы» входит в этот округ.
К вечеру матери стало еще хуже: свистящее дыхание, сдавленный голос, иногда переходящий в стон. Она попыталась было встать, но, едва спустив ноги с кровати, отказалась от своего намерения.
Отец приготовил ужин, и мы молча уселись втроем перед остатками супа и блюдом с вареной картошкой. Я видел озабоченные лица отца и сестры, и тоскливый ужас мало-помалу овладевал мной. Что будет, если Ма заболеет всерьез! Ни врача, ни лекарств, если не считать каких-то таблеток в ящике да пучков лечебных трав на чердаке. Да и как узнать, что с ней? Отец говорил о гриппе, о бронхите, но на самом деле понимал не больше нашего. Я молил бога, чтобы Па оказался прав и мать выздоровела побыстрее; но какой-то тайный голос настойчиво шептал мне ужасные слова о том, что Ма скорее всего умрет, как Зоя, лежащая теперь одна в своем ящике под снегом. Я уже представлял себе, как мы роем вторую могилу, и видение это было таким ярким, что у меня на глаза навернулись слезы.