Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
— Трахаться, — терпеливо говорит порнограф. — Я-я, их шприцен... Слушай, а у нее, оказывается, животик... Хм... — Короткий смешок. — А жопа ничего! Да, такая... ум!
В голосе Джонсона веселье, словно подобное он видел уже не раз.
— Жирная больно! — с храбрым равнодушием пытается говорить Плюша. И хотя он здесь абсолютный неофит, ему это удается. По крайней мере, ни восторга, ни даже простого возбуждения от секса взрослых он не испытывает. — Великовата, на мой взгляд. Прям — жопень!
— Да, — соглашается профессионал и ценитель Джонсон. — Мне тоже больше нравятся маленькие и выпуклые попки. Такие, знаешь, негритянские.
— Угу, — кивает Плюша. Про негритянские девичьи попки он слышит впервые, но и
— Почему она так орет? — интересуется Плюша.
— Экстаз! — Джонсон пожимает плечами, будто это слово все и объясняет. — Она в экстазе, видишь ли...
— А-а, — протягивает Миха, будто теперь ему все действительно понятно.
«Да! Да-а-а... Хорошо. Так. Та-а-а-к! Еще! — кричит Таня. — Еще... Да. Да-а!»
И они снова переглядываются. Парочка любовников выглядит все более по-дурацки, и мальчики еле сдерживают смех. Еще чуть-чуть, и оба будут ржать, как сумасшедшие.
Михин взгляд уже почти равнодушно скользит по комнате, довольно просторной, и если бы не рухлядь-диван, облюбованный парочкой, лишенной обстановки. Хотя, возможно, Плюша просто чего-то не видит: керосиновая лампа в дальнем углу — единственный источник света в помещении. Керосиновая лампа привлекает Плюшино внимание, а за ней... Но прежде здесь, у двери, в темноте. Конечно, не видит! Взгляд мгновенно возвращается, и Миха чувствует, как у него начинают холодеть колени: прямо здесь, за стеклом, в темноте, огромное и совсем рядом...
Плюша чуть не вскрикнул, отшатнувшись от окна. Черная волна ужаса накатывает на него, почти выдавливая из легких отчаянный вопль. Плюша чуть не начал орать в полный голос.
...Икс, в отличие от своих друзей, не сторонник маленьких выпуклых и негритянских. Большая задница, за которую можно взяться широко разведенными в стороны руками — его мечта. И вот Танина в самый раз. Икс вовсе не разделяет веселья Джонсона и Плюши. Припав к окну, он с открытым ртом пялится в темноту. Что такое отороческая гиперсексуальность ему пришлось узнать чуть раньше своих друзей, и теперь он ее узник. На Икса тоже накатывают волны, но не из тех, что заставили похолодеть Плюшины колени. И перевозбужденное сердце бешено колотится не из-за страха. Икс смотрит на девушку его мечты. И сглатывает сладостные комья, бесконечным потоком бомбардирующие горло. Девушка его мечты... Это не важно, что сейчас с ней борец. Не беда. Икс постарается, и на него обратят внимание. Он постарается, и когда-нибудь ему перепадет. Будет и на его улице праздник, Икс дождется! Разница в возрасте? Не смешите!.. На крайняк Икс обратится за советом к Михе, как ему закадрить Таню. Миха — известный мастер на всякие выдумки, чего-нибудь подскажет. Точняк!
Потом Икс понимает, что боковым зрением давно уже заметил что-то типа иконки в углу комнаты. У бабушки Икса в деревне тоже такая стоит. Только перед этой вместо свечки или лампады почему-то керосиновая лампа. Икс не раз видел, как некоторые, войдя к бабушке в дом, первым делом поворачивались к иконе с поклоном и накладывали на себя крест. Хотя в городе, где Икс проводит девять месяцев из двенадцати, все по-другому. Сплошные атеисты. В городе Бога вроде как и нет. И все равно про керосиновые лампы перед иконами прежде слышать не приходилось. Но... нет, это никакая не икона. Икс с новым интересом вглядывается в мерцание фитилька в углу. Вовсе не икона! Ну и дела... Ни хрена себе! И то ли это пламя дрожит, то ли...
В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию какой-то бабы — удивительно, что он заметил ее только сейчас, — и, оторопелый, не может подобрать правильного слова. Дело в том, что баба... голая. И... Это... это... какой-то...
«Мультфильм! — неожиданной подсказкой всплывает у него в голове шальной голос. — Какой-то мультфильм».
— Мультфильм, мать его... — шепотом произносит Икс.
...Будда тоже смотрит в комнату, он неподвижен, и его глаза широко раскрыты, даже не мигают. Только Будда смотрит в другую комнату, где Мама Мия принимает своих гостей. Дверь, куда ушли борец с Таней, приоткрывалась, Будда видел их и обратил внимание на фотографию, но... Сейчас время словно перестало для него существовать. Как только Будда увидел гостей Мамы Мии, оно перестало существовать. Они сидели за столом, на который с электрической лампочки под потолком падал желтый свет, и говорили. Просто болтали о своих делах. А Будда узнал их. И не перепутал бы ни с кем. Хотя выглядели они не совсем так, как принято о них думать. Мальчик был бледен и не отводил взгляда от происходящего в гостиной Мамы Мии. И хоть больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, он стоял, смотрел и слушал язык, который прежде никогда не слышал, но сейчас узнал.
...Миха все же не вскрикнул. А еще через пару секунд понял, почему любовники безразличны к тому, что так его напугало. У дверей, во мраке, Плюша увидел огромную собаку. А потом ветерок на пару секунд приоткрыл дверь, пропуская сюда чуть больше света, и мальчик догадался, что застывшее грозным стражем кошмарное животное не живое. Миха провел рукой перед глазами — это даже не чучело, каких полно в зоологическом музее. Не огромная игрушка, а нечто похожее на муляж, ширпотребовскую скульптуру вроде тех зверюшек или девушек с веслом, которыми уставлен весь приморский парк. Бабка совсем рехнулась, если вздумала затащить сюда этот бред.
Но сейчас не это больше всего привлекает его внимание. Уже некоторое время Миха видит кое-что другое. Там, в углу... Большая и очень качественная, словно сделанная настоящим художником-профессионалом (а не купленная в газетном киоске с комплектом «Актрисы кино») фотография-портрет в дорогой рамке, а перед ней лампадкой коптит керосиновая лампа. На полке рядом с лампой угадываются еще какие-то предметы, но разглядеть их Плюша не может.
Хвала фотографу-маэстро, потому что Одри Хепберн на портрете как живая. Любимая Плюшина актриса, да и его друзей, кроме разве что Икса, ходившего на ее фильмы «за компанию». Даже свет ее чуть влажных глаз смогла запечатлеть волшебная камера.
И что-то во всем этом есть очень неправильное.
Обычно так, в углу, ставят иконы. Как-то раз маленький Плюша ездил с отцом по северным деревням, и там он такое видел — коллекционирование икон было страстью отца. Резная рамка...
Миха закрывает глаза: нет, ты видел больше, рамка не просто резная, не просто безобидный орнамент. Там были какие-то знаки: символы, письмена?
Иероглифы, руны? Что-то еще? Присутствие древнего неведомого культа? Или присутствие чего-то... Плохого? Теперь уже никто не скажет, а в 12 лет он еще не знал ни про символические знаки, ни про письмена.
Плюша смотрит на портрет любимой актрисы, и сердце его снова начинает колотиться быстрей. Он даже знает, откуда это фото. Финальные кадры из «Римских каникул». Прощальный взгляд, которым обменялись нищий журналист и принцесса.
Еепрощальный взгляд.
И что-то во всем этом неправильно.
Миха делает глубокий вдох, ощущая тоскливую тяжесть, волной поднявшуюся в груди. Что в этом диком, невозможном сочетании смущает больше всего? Что именно? Наверное, он еще мал для таких вопросов и уж подавно для ответов, но...