Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
«Что это? Что со мной?! Что за херня? Наркотик? Газ? Я надышался какой-то хрени... Глюки? Мне плохо? Я умираю?! — Икс после паузы, показавшейся кошмарной вечностью, делает выдох, и дробь вопросов перестает стучать в его висках, сменяясь вялой догадкой. — Суки... Они знают, что мы здесь, смотрим, и решили поиздеваться, пустили какой-то газ. Или устроили другую херню. Вот суки... Или, — Икс готов допустить и такое, — я настолько запал на Таню, что глюки начались у меня. Вот суки...»
«Но что это?!»
Икс для верности ухватился за трубу водостока.
Что
Не было никакой бабы. Не то что скачущей на мужике, а вообще никакой голой бабы! Никаких мультфильмов.
(И откуда-то всплыли обрывки фраз про малолеток, почитающих старуху за ведьму)
Был лишь портрет. Отлично выполненный портрет. И на нем любимая Михина актриса. Икс вдруг понял, почему Миха считал ее прекрасной.
Водосточная труба, на которой повис забывший обо всем на свете Икс, не выдержала и начала отваливаться. Сначала с жалобным скрипом, потом с грохотом.
«Вот суки!», — успел подумать Икс, падая вместе с трубой вниз навстречу боли, которая уже совсем скоро огненным цветком распустится в его правой ягодице.
Внизу Икса ждали. Молча. Чтобы броситься на него. И только грохот падающей трубы заставил их нарушить молчание.
Миха обернулся. Сначала не понял, о чем это Джонсон. Деревья и кустарник росли близко от дома, между причудливо искривленными стволами клубилась лишь густая тьма. Но тут он различил... Во второй раз за сегодняшний вечер у Плюши похолодели колени. Их было несколько, черных силуэтов; почти сливаясь с зарослями, они стояли на равном расстоянии друг от друга и молчали.
Ледяной ветерок подул в лицо Михи.
Господи, что это?
Детские страхи мгновенно вернулись; Плюша почувствовал, что воля оставляет его, ноги разом потяжелели, а горло высохло. Там, во тьме, было то, чего он, оказывается, ждал всегда: словно сгустки ночи, они окружили дом, и глаза их тускло горели зеленым болотным огнем.
Миха тяжело сглотнул, на губах остался лишь металлический вкус кошмара:
«Что это? — повторно пропищал в голове панический голосок. — Что с ними?»
«Ладно, прекрати, чего ты так перепугался? — Тут же попытался урезонить его более спокойный голос. — Это всего лишь собаки. Просто кутанские собаки».
«Но почему они молчат?»
— Почему они так себя ведут? — быстро шепчет Джонсон, и это выводит Миху из ступора.
— Не знаю, — честно признается он. Разлепить губы оказалось непросто.
— Ты же говорил, они не опасны! — настаивает Джонсон, а Миха думает: что, кроме паники и страха, он сейчас услышал? Обвинение? Укоризну? Миха не знает. Возможно, и Джонсон тоже. Наверное, это требование ребенка немедленно вернуть мир в прежнее нормальное состояние. И еще понимание, что это требование не удовлетворят. Теперь ты сам. Только ты сам, если попытаешься.
— Не знаю, — говорит Миха. — Может, взбесились.
Отлично. Успокоил. Трус.
— Я к тому, — Плюша пытается выправить ситуацию, — бабка их, наверное, подкармливает, вот они и болтаются тут.
— Они не болтаются!
Да, черт побери, это правда. Но что тут поделаешь?
На
Что она? Что ИМЕННО она?
Михе уже не отведено времени на вопросы.
Со стороны моря приходит жалобный стон. Потом протяжно и тоскливо, как металлом по стеклу, заскрипело, ухнуло, переросло в грохот. Оба мальчика быстро переглядываются. И хоть в подобной ситуации не может быть ничего смешного, мгновенная истеричная улыбка растягивает их губы — это, конечно же, Икс выкинул очередной фортель. Икс с его чудесной удачей, кажется, грохнулся вниз, прихватив с собой кусок стены.
И собаки кинулись. С лаем, перебивая друг друга. Словно их включили. Лишь мгновением позже оцепеневшие от ужаса мальчики поняли, что произошло. Все собаки бросились туда, за дом, на грохот, где с водосточной трубой в руках так неудачно приземлился Икс. Ею, трубой, он, кстати, и будет отбиваться.
Но один зверь остался. Самая крупная, ближайшая к ним собака. «Беспощадная сука» в версии Плюши.
Миха видит жуткую картину: собака оскаливает пасть, даже неверного света, то ли лунного, то ли от окон, хватает, чтобы различить блеснувшую жилу слюны и изогнутые клыки; собака готова к прыжку, она мягко приседает на передние лапы, отталкивается задними, ее косматая морда припадает к земле, и вот она устремляется ввысь... И заходится в неистовом лае. В самой верхней точке что-то с силой дергает ее, собака рушится на землю, неуклюже поджав хвост. В бешеной ярости вскакивает, чтобы повторить попытку, и снова что-то ее одергивает.
Где-то слышатся вопли и ругань отбивающегося Икса, грубая брань борца и обещание «содрать с сынков кожу живьем», а Беспощадная Сука предпринимает еще одну попытку броситься на мальчиков и снова с тем же результатом — неведомая сила сдерживает ее. На секунду, в каком-то нелепом, обиженном замешательстве, собака даже замолкает.
— Она на привязи, — говорит Джонсон сухим голосом, будто боится поверить такому счастью.
— Наверное, — неуверенно соглашается Плюша.
(Позже он поймет причину неуверенности — они пришли по этой тропинке, и никаких собак на привязи здесь не было, но сейчас ему не до анализа своих эмоций.)
Грозный рык нарастает, переходит в остервенелый лай, собака кидается на них, блондинка-монстр с пенной пастью, чудовище, которое хочет их растерзать. Как в полусне Плюша слышит звук распахиваемых окон, и до них доходит ворчливый речитатив Мамы Мии:
— Фу, Шамхат! Фу! Нельзя. Мама Мия...
Собака, поскуливая, садится, не сводя с мальчиков налитых кровью глаз, пытается рычать.
— Нельзя, Шамхат, фу!
Словно не находя себе места, собака начинает топтаться, вертится вокруг собственного хвоста и покорно ложится, переминаясь передними лапами. Мальчики видят, как Икс и Будда уже несутся прямо через заросли, несутся как ошалелые. Лай не утихает, но теперь это не важно.