Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Миха что-то такое слышал, и он смотрит на женщину, словно ангел, почти лишенную тяжести.
Она молчит. Она сегодня глядит несмело и печально. И вдруг просит о том, о чем никогда не просила прежде.
— Пообещай, что поймешь меня правильно. Это важно для тебя. Это очень важно именнодля тебя.
— Постараюсь.
— Нет, пообещай! Важно именно для тебя. Пришел срок.
Миха вздыхает:
— Я не понимаю, о чем ты, но обещаю.
Он смотрит в окно — да, он был прав, эта синева удаляется.
— Отпусти меня, — говорит Одри Хепберн. — Я не жена тебе.
Миха откуда-то уже знает, что именно это она должна была сегодня сказать. Он ощущает неизъяснимую, сиротливую печаль, будто часть его безвозвратно отрывают — это как-то связано с удаляющейся синевой? И что значит — срок вышел? Или — срок пришел?
— Я буду тебе сестрой.
Теперь приходит Михин черед помолчать. Он не сводит глаз с самой прекрасной женщины на земле, которая стала ангелом, и наконец произносит:
— А как же?.. — и Миха окидывает взглядом их простой, хрупкий и счастливый мир, уместившийся в этой каморке.
— Я буду тебе невестой, — говорит Одри Хепберн, — только отпусти. И тогда я буду тебе сестрой-невестой. Здесь, в вечном Риме, я буду тебе Дианой.
— Не понимаю, — волнуется Миха.
— Потому что ты спишь.
Дмитрий Олегович Бобков сидел, поджав ноги, в своем роскошном чиппендейловском кресле, и сосал большой палец левой руки. Он хворал в последнее время, сильно хворал. Плотные гардины на высоких окнах были зашторены, сквозь них с трудом пробивался размытый блеклый свет, окрашивая в серое все выставленное здесь антикварное великолепие. Ну и что? Так даже лучше: легкий сумрак, царящий в большом, со вкусом обставленном кабинете-библиотеке, его вполне устраивал. Свет нынче утомляет.
Дмитрий Олегович хворал. Сильно хворал, словно что-то высасывало его силы, превращая в хиреющего, разваливающегося на глазах старика. Какое-то время он даже полагал, что это рак, что его психическое расстройство, подкрадывающееся безумие, оказалось предвестником страшной болезни. Сейчас он знал, что это не так. По крайней мере, вовсе не рак запустил механизм разрушения, если, конечно, не считать раковой опухолью нечто, поселившееся в его доме. Дмитрий Олегович без всякого выражения скосил глаза в сторону ванной комнаты: он прекрасно знал, что там никого нет, но мысль об этом вызвала новый прилив усталости.
Дмитрий Олегович ждал Юленьку.
Иногда механизм разрушения можно было приостановить. Некоторое время назад выручал поиск картины Айвазовского, загадочной картины с морским пейзажем. Но сейчас любимое дело жизни, надежда и последняя соломинка, почти перестало его выводить из полусна происходящей метаморфозы.
Дмитрий Олегович ждал Юленьку.
На людях директор был все еще хоть куда. Никто из деловых партнеров, коллег и прочей шушеры (почему-то спокойней об этом было думать так) не догадывался, что у него проблемы. Неожиданно быстрая седина — такое бывает — в конце концов, лишь прибавила директору элегантности. Он стал еще жестче и требовательней, можно сказать, вел бизнес твердой рукой. Вчера, когда он учинил разнос, уволив одного из заместителей, — парень был блестящим специалистом, совсем недавно перекупленным у конкурентов за немалые деньги, — директор смотрелся весьма жестко, требовательно и элегантно. Вся эта шушера опешила от непредсказуемого увольнения. Но Дмитрий Олегович виртуозно дал понять, что держит руку на пульсе и, как всегда, отвечает за принятые решения. Отвечает лично! И это обсуждению не подлежит.
Потом он закрылся у себя в кабинете. И вся уверенность мгновенно покинула его. Дмитрий Олегович ссутулился, обмяк, постарев сразу лет на двадцать, и, еле волоча ноги, втиснулся в рабочее кресло. Уставился пустым взглядом в стену, на которой висел постер с изображением BMW 1936-го года. Он не знал, зачем так поступил. Вся эта фигня с увольнением не имела никакого экономического, структурного или другого смысла. И личная неприязнь здесь ни при чем. Просто необходимо было действовать; все было устроено ради самого процесса — приостановки механизма разрушения.
Остаток трудового дня директор провел в рабочем кресле, так же, как и сейчас, поджав под себя ноги и запустив в рот большой палец левой руки. За прошедшие сутки — ежу понятно! — никаких новостей с фронта не было. По крайней мере, хороших.
Дмитрий Олегович ждал Юленьку. Свою женщину.
Что-то в напольных часах ухнуло; механизм
(разрушения?)
пришел в движение, словно набирая воздуху, и выдал хрустальный перелив колокольчиков — склянки, как говорят на флоте, весело отбили положенный час. Значит, вот-вот, совсем скоро она позвонит в дверь, впорхнет в дом, и все изменится. Дмитрий Олегович снова безо всякого выражения скосил глаза, только теперь в сторону прихожей и громко чмокнул пальцем во рту: нет, не совсем так — он изменится.
Изменится он.
Потому что...
...Иногда механизм разрушения можно было и приостановить. Понастоящему. Когда приходила Юленька. И случались странные дела. Прелюбопытнейшие.
Напольные часы выдохнули, перелив колокольчиков смолк. Музыку для часов директор выбирал сам. И немало удивил мастера, заказав «Венгерский танец» Брамса, не самую подходящую для колокольчиков мелодию. А все потому, что был у него в детстве друг Валенька, прекрасный скрипач. И именно «Венгерский танец» мальчик впервые услышал в исполнении своего друга Валеньки. Возможно, в ту опасно-юную пору будущий директор был очень чувствительным или обладал слишком богатым воображением, так же возможно, что Валенька играл не просто вдохновенно, а гениально, но Дмитрий Олегович навсегда запомнил этот день — когда у него перехватило дыхание, и на миг замерло сердце. И все другие человеческие занятия показались жалкими и ничтожными; будущий директор открыл для себя ослепительное богатство, словно окунул руки в роскошную щедрость невиданного доселе сокровища, как какой-то граф Монте-Кристо; он увидел свою судьбу и заявил, что тоже станет музыкантом. Чем немало ошеломил и еще больше расстроил родителей. Но друг Валенька умер совсем молодым, еще ребенком, унес с собой свою скрипку. И Дмитрий Олегович уступил нажиму доброго мамика и строгого папика, признав, что его музыкальные таланты весьма скромны, и став тем, кем он стал. Дмитрий Олегович никогда не сожалел о сделанном выборе. Но заставил мелодию Брамса жить в напольных механических часах.
Где-то далеко, на периферии увядающего сознания протяжно ухнули двери лифта.
Дмитрий Олегович ждал.
Вполне возможно, что это она, его женщина. Вполне возможно, что беглые Юленькины пальчики сейчас коснутся кнопки входного звонка, утопят ее... Директор почувствовал первый прилив; где-то глубоко зарождалась пока еще теплая волна. Словно оттуда начиналось пробуждение. Волна поднялась, заставив вынуть изо рта обмусоленный палец левой руки. Пока еще теплая, а ведь скоро ей предстояло стать горячей. Да, безусловно, в тот момент, когда Дмитрий Олегович наконец дожидался свою Женщину, начинались странные дела. Словно друг Валенька вовсе и не уносил с собой свою скрипку. Прелюбопытнейшие дела.
Звонок в дверь разрезал скучное пространство. Право, это она. Последовал новый прилив, более теплый. Иногда механизм разрушения можно не только приостановить: директор покинул чиппендейловское кресло...
Бывало, они сразу кидались в объятья друг друга, еще в прихожей, не сдерживаясь, как юные любовники. Порой она кокетливо проскальзывала в дом, будто им требовался романтический ужин, только эта игривая заминка все равно оказывалась недолгой. Их разбросанные вещи отмечали любовный след, который редко вел в спальню: Дмитрий Олегович брал ее, как только волна становилась горячей, обжигающе горячей, в самых разных местах. Бывало, и в «помывочной». И его вовсе не беспокоило вполне возможное присутствие сексуальной соглядатой. Вовсе нет! Директор что-то смутно помнил о безмозглой белокурой шлюшке, которая утонула, а потом приходила к нему в «помывочной» (вроде бы из-за нее у директора в «тайном месте» зарождалась эта теплая волна), но его не волновали подобные мелочи. Пусть себе плещется! Тем более что они с Юленькой нигде не задерживались подолгу. В доме не осталось ни одного более-менее пригодного места, которое б они не отметили, не превратили в любовный тренажер. Когда волна становилась обжигающе горячей, кто-то юный, вечный, пробуждался в Дмитрии Олеговиче,