Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
И еще жест, странное движение руки... В тот момент, когда самоуверенность вдруг оставила его, он словно ссутулился, а затем беспомощно поднес к губам левую руку и чуть было не запустил в рот большой палец. Что это значит? Кем он был в тот момент? Миха полагал — тем, кто мог бы его услышать. Все еще мог быего услышать.
Миха-Лимонад снова посмотрел на своего пасажира. Тот неподвижно сидел, устремив сквозь лобовое стекло отрешенный, чуть влажный взгляд, и такая же улыбочка застыла на его губах. Этот странный, бесцеремонно вломившийся в его жизнь сталкер по стране Безумия (он
Если это, конечно, еще возможно.
Миха огляделся в поисках пачки «Галуаз» и усмехнулся, подумав, что, может, стоило выкурить последнююю сигарету?
И тогда что-то с силой влажным шлепком врезалось в лобовое стекло Бумера. И свет вокруг начал меркнуть.
Лже-Дмитрий увидел мотылька сразу, как только тот появился. Он порхал легким кусочком тьмы по освещенному нарядному городу, казалось, без особо выраженного маршрута, затем, застыв на мгновение в воздухе, качнулся и безжалостной пулей устремился навстречу Бумеру.
Лже-Дмитрий это видел.
За мотыльком оставался пульсирующий след, словно этими безжалостными пулями стреляли по темной воде, и что-то еще было в нем невероятным, невозможным.
И тогда тот, другой внутри Лже-Дмитрия закричал:
— Посмотри! Посмотри же на него!
— Вижу, — спокойно возразил Лже-Дмитрий.
Мотылек оказался крупным, с ладонь, черным и яростным, и у него было почти человеческое лицо.
— Посмотри!
Лицом карлика-уродца, злобным и похотливым одновременно, как больной опухолью, завершалось мохнатое, без шеи тельце насекомого. И ненавистью вовсе не человеческой горели его хищные глаза, когда он нашел Бумер.
— Смотри же! — визжал тот, другой. — Это обман!
Но уже не осталось времени ни на какие возражения. Мотылек с силой врезался в лобовое стекло, перемалываясь, расплющиваясь в липкий фарш, и лишь его крохотное личико, пылающее яростной и завистливой злобой, тоже разбитое, деформированное, еще оставалось живым.
Тот, другой, захлебнулся в вопле.
— Что это? — откуда-то издалека донесся голос Михи-Лимонада.
— Граница, — ровно произнес Лже-Дмитрий. И смолк. Потому что тот, другой, внутри него не умер от ужаса, как он было подумал, а забился в какой-то неведомый дальний угол и, слабо поскуливая, продолжал отравлять его своим страхом.
— Что вот это? — повторил Миха-Лимонад. Его чуть подрагивающий указательный палец был нацелен на липкий шматок с другой стороны лобового стекла.
— Мотылек, — еле слышно отозвался Лже-Дмитрий.
— Что?
— Я же тебе говорил... предупреждал, — последовало сухое покашливание, и голос будто несколько окреп. — Бабочка. Бумер.
Это существо снаружи лобового стекла умирало, а мир вокруг погружался во мглу. Существо с крохотным личиком, похожим на человеческое, на мерзкий галлюцинаторный автопортрет, на горячечное отражение, не сводило с них пылающего ненавистью взгляда. Но не только: оно словно делилось с ними своей смертью, заставляло впитывать ее. Взгляд угасал, затуманивался; вот вспыхнула последняя лиловая искорка, и все закончилось. Осталась лишь злоба, посмертной маской застывшая в вечности.
— Эта бабоч... — хрипло начал Миха-Лимонад.
— Бабочка, — кивнул Лже-Дмитрий. И выдохнул. Только если в начале этот выдох был тяжелым и шершавым, больным, завершился он переходом в новое покашливание, вполне себе спокойное. — Я ж тебя предупреждал, мотылек, бабочка... Что она появится в самое ближайшее время.
— Какая бабочка?
Лже-Дмитрий поморщился, словно размышляя, с какого именно далека следует начать рассказ, и разведя руками в стороны, сообщил:
— Как-то на закате лет лег Джао спать, и приснилось ему, что он бабочка.
— Что?
— Проснулся Джао и не поймет: кто он? Джао, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Джао.
— При чем тут?! — Миха недоверчиво уставился на своего собеседника. — А-а-а, ты вот о чем...
Лже-Дмитрий спокойно откинул голову на подголовник и молча смотрел то ли на прилипший к лобовому стеклу шматок, то ли сквозь него, во тьму, которая была впереди.
Наконец Миха-Лимонад прервал молчание:
— Ну, и кто же он на самом деле? — слова дались ему не без труда. — Джао-бабочка?
— Граница, — проговорил Лже-Дмитрий, все так же не отрывая взгляда от лобового стекла.
АГХ-РЫМБ-Б...
Б-Ш-Ш
БШ-ШЫ-ШЫ-Ш...
— Смотрите!
И еще голоса. Много голосов.
А-а-а-гхрымб...
— Смотрите! — слышит лейтенант Свириденко. — Человеку плохо!
П-Ш-Ш-Ш...
— Врача?
Темнота.
И еще крохотное личико, горящее искрой злобной ярости. Это мотылек?! Агония — личико мотылька перекошено похотливой ненавистью и ударом о лобовое стекло.
П-ш-ш-ш... АГХ-рымб-б...
Темнота. В ней лишь лиловая искра ярости.
— Вызовите врача! «Скорую».
Но иногда свет становился другим. И тревожные голоса меняли тембр.
П-ш-ш-ш...
Свет становился другим, и это «п-ш-ш-ш» оказывалось шумом морского прибоя.
— Врача!
— Эй, Будда...
— Я уже звоню в «скорую».
Агх-рымб-б... б-ш-ш... п-ш-ш-ш...
— Словно мы одно целое, словно... круг. А теперь идемте. Времени мало.
— Почему?
П-ш-ш-ш...
— Не спрашивай. Пошли. Возможно, уже поздно.
— Эй, Будда...
— Да, пусть флейта будет у тебя. И сразу, как только что-то начнется...
И еще раз накатила темнота. И в ней лиловым отсветом промелькнула агония мотылька. А потом был уже только свет... такой изумительный и такой нежный.
Это волны накатывали на берег, и темный немецкий дом висел на утесе. Четыре светящихся точки, как беспечное порхание бабочек... Свириденко фокусирует взгляд: четверо мальчишек входят в немецкий дом.