Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Ощущая, что движется через какую-то густую, требующую преодоления среду, — почти как через воду, которая снится, — Миха подошел к фотографии. На ней лежала тень или слой пыли. Была ли она настолько высоко в прошлый раз? Такое впечатление, что и сам потолок стал выше. Плюша быстро обернулся к окну, за которым на приступочке они стояли тогда с Джонсоном, потом обвел взглядом комнату, задержался на белой двери... Что-то не так, чего-то они не увидели, только вот чего? Дверь оставалась приоткрытой, Джонсон за ней только что опять о чем-то прошептал, гипсовая собака
— Ладно, подсаживайте! — приготовился Плюша, перекинув веревку с поджигой за спину.
Мальчики быстро подняли его, Миха просунул руку за неприятнолипкую, просаленную лампадку и забрал фотографию. Вот и все. Никаих проблем.
— Порядок, объявил Плюша и нервно хихикнул. — Опускайте.
Опять мелькнула какая-то тревожная мысль, но... наверное, им просто страшно. Мальчики поставили Миху на ноги, и он показал им свой улов (не без гордости, как отвоеванный трофей), никакой тени или пыли на карточке не было. Фотография Одри Хепберн словно засветилась в его руках радостной новизной.
И тут все трое довольно улыбнулись.
— Ну, все, теперь идемте.
Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.
— Поезд, — еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.
— Поезд, — пролепетал Будда чуть более внятно. — Он сейчас...
Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными — куда он смотрел?
— Ты чего? — обеспокоено спросил Миха.
— Ничего, — во взгляд Будды возвращалась осмысленность. — Быстро уходим.
(«Ты им не сказал, — волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, — потому что знал, что... онане выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)
Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:
— Она хочет выставить высокую цену.
Возможно, это разобрал лишь Миха.
— Что? — спросил он.
Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:
— Этот мост... Крымский... сколько там метров?
— Будда, ты че, рехнулся?! — заорал Икс. — Валим отсюда!
Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате — здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.
— Двадцать, вы говорили, — слабо произнес Будда. — Надо будет прыгнуть оттуда.
— Еще прыгнешь, — пообещал Миха.
— Ага, — Будда кивнул.
В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживащее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.
(«Обернитесь, — обескуражено прошептал Свириденко в темноту. — Ну, скорее, обернитесь! — но мальчики не слышали его: связь односторонняя. — Обернитесь же!!!»)
Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик,
(«Обернитесь же!»)
Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.
— Обернитесь... Собака, — шепчет Свириденко.
«Он приходит в себя», — доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.
Теперь Свириденко видит сухую безрадостную пустыню, изрезанную древними ирригационными каналами, многие из которых давно пересохли. Пустыню, о которой так много знал Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор, гордившийся своим тайным знанием и возжелавший большего. Но Свириденко видит ее лишь мельком, потому что в следующее мгновение он снова переносится на берег моря; видит мельком и, к счастью для себя, не успевает ничего понять, и сфера синевы, словно пригрезившаяся ему, обступает его со всех сторон. И в центре этой звенящей прозрачности, этой наполняющей лейтенанта Свириденко удивительной нежностью сферы все же различима темная точка — чернеет разрушающей червоточиной немецкий дом, что висит над полуденным морем.
Икс не понимал, какого черта они все еще торчат здесь. Он был готов выметаться хоть через окно (Свириденко знал об этом, и как бы это было верно!), а его друзьям вздумалось поболтать про свои дурацкие прыжки.
«Это они — Икары недоделанные! — думал Икс. — А не я».
— Прошу, идемте, — произнес он плаксиво.
— Джонсон! — вдруг позвал Будда. Его голос заметно окреп — силы быстро возвращались. — Нам сейчас, наверное, понадобится флейта. Джонсон?!
— Зачем? — обернувшись, начал Миха. Он хотел добавить «правда, пошли уже», но не успел. Лишь вздрогнул, и глаза его начали округляться от ужаса.
Потому что лампадка за их спинами неожиданно загорелась. Сначала вспыхнула легкой искрой, но пламя равномерно нарастало, словно невидимая рука подбавляла в масло горючую смесь. Это видел только Миха, и Будде с Иксом тоже пришлось обернуться.
— Как это?! Это что такое?! — с нелепой сердитостью, бросая обвинение непонятно кому, промолвил Икс.