Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
Миха бросил на него быстрый взгляд.
— Нет-нет, — отмахнулся тот. — Вовсе не в Кинотеатр для сумасшедших. Там людям не могут предоставить второго шанса. Нам дальше. Нам нужен дом... В том-то и несравненная прелесть... Страны чудес, что дом до сих пор там. Эх... если б ты только перестал упрямиться! Ни к чему все это — суета сует. Бесполезно. — Он ухватился за Михину руку и с прежним нажимом спросил. — Ну? Что ты сюда пронес?! Чего я не могу понять?
И опять Миха-Лимонад слабо покачал головой.
— Ладно, — смягчаясь, сказал Лже-Дмитрий. — Выходим.
Он помог Михе покинуть Бумер и внезапно похвалил:
— А ты крепкий. Но упрямый. Не хочешь разговаривать — не надо! Только... Пойми, как только мы найдем его.— Он склонил голову на бок и вдруг быстро заговорил: — Ты ведь даже не знаешь, во что он мог здесь превратиться. Твоя собственная пустыня и то тебя ужаснула. Только представь, каким чудовищем может быть пустыня другого. Как только ты найдешь его, все мосты — он сделал короткую паузу, — что называется, будут сожжены. И ты никогда не сможешь отыскать дорогу назад. Застрянешь. Понимаешь?! Никогда. А люди подумают: заболел, бедняга, свихнулся. Иль... хм... погиб. Смотри, — он ткнул указательным пальцем в далекую сферу синевы, — как пленительно и маняще ее сияние. Смотри! — голос зазвучал вкрадчиво. — Я... я мог бы открыть тебе мосты... в обоих направлениях. Понимаешь? Не только сияющая сфера, но и Страна чудес была бы для тебя открыта.
Миха посмотрел на него прямо.
— Ведь я знаю, зачем он ей, — неожиданно резко проговорил он. — Твоя сумасшедшая древняя старуха вовсе еще не вся богиня. А про меня не беспокойся.
Это был лишь пробный шар. Но Миха-Лимонад понял, что попал в точку. Лицо Лже-Дмитрия сразу постарело, будто у него забрали десятка два годков, и словно на мгновение из этого лица, как из потаенного окна, выглянул тот, другой, панически, смертельно напуганный, но все еще живой, все еще цепляющийся за надежду. И Михе вдруг показалось, что он знает, как можно наладить с ним связь. Но Лже-Дмитрий быстро совладал с ситуацией. Двух десятков годков как не бывало.
— Ну что ж, — проговорил он жестко, — смотрю, тебе и правда легче. А ты — молчун... Я... не знаю, на что рассчитываешь, но напрасно ты меня злишь.
«Что ж, — подумал Лже-Дмитрий, — пускай. Так будет даже легче». Дмитрий Олегович Бобков (слизняк!) вряд ли был способен причинить кому-либо вред. Другое дело — Лже-Дмитрий. Вслух он сказал:
— Однако ж, продолжим. Играй.
Он посмотрел, как бережно Миха-Лимонад прижимал к груди, с левой стороны, к сердцу, свою флейту, и подумал: «Все еще цепляется за детские фетиши. Тот, ради кого мы здесь, конечно тоже, поэтому он должен откликнуться».
Миха-Лимонад ни о чем не думал. В нем еще жила надежда, что его друзья успеют. А потом он заставил умолкнуть все звучавшие внутри него голоса, поднес к губам флейту и вновь заиграл.
Сначала ничего не происходило. Михе лишь показалось, что вся пустыня затаилась и прислушивается, правда за достоверность сего он не мог бы поручиться. И Миха играл дальше. Он вспомнил, как уже зрелым молодым человеком, уже получив прозвище «Миха-Тайсон», он неожиданно решил учиться игре на флейте, хотя в открывающихся ему перспективах вряд ли бы пригодилось подобное умение. Он вспомнил девушку — шапочное знакомство после просмотра блокбастера «Матрица», которая почему-то пообещала его ждать. Он вспомнил, как сквозь зеленую листву после дождя пробивались солнечные лучи; и все книги, которые прочитал, и всех других девушек; он играл в этом лишенном надежд месте и думал, что мы не так уж сиротливы в этом мире, потому что у нас есть мы, и порой этого знания достаточно, чтобы ночь не была такой бесконечной. Он помнил, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять, и свои любимые фильмы; он слышал любимые песни, а еще всех тех, кого никогда не забудет. Он не думал о том, что, возможно, уже не вернется отсюда, но с благодарной радостью вспоминал все те моменты, когда был счастлив. Их оказалось не так много, но достаточно, чтобы посреди этой мертвой пустыни в нем родилась живительная капля солнечной влаги. Он ухватился за нее и пил, растянув в бесконечный мощный глоток, и продолжал играть, с каждым воспроизводимым им звуком все больше утоляя жажду.
Он стал видеть. Его зрение, как ищущий перископ какого-то сказочного «Наутилуса», стало приближаться к каплям, которыми заканчивались нити, и он увидел множество историй. Некоторые он сразу забывал, другие ненадолго цепляла его память. В одной из капсул он видел этого странного лейтенанта ДПС с Рублевского шоссе, только сейчас он о чем-то увлеченно беседовал с Биллом Гейтсом, а тот, кивая, внимал ему. В другой капсуле он увидел худого юношу с горящими глазами, бедолага жаловался Джиму Моррисону, что уловка с Буддой Шакьямуни больше не действует; он узнал борца из своего детства, который так и не стал олимпийским чемпионом, но в этой капсуле на стене все же висела его Олимпийская медаль, а сам борец вел размеренный разговор с индейским вождем; он видел отца Икса, играющего со своим маленьким сыном, и понял, как тоскует по своим друзьям, навсегда оставшимся в том времени, где они были безрассудно-отважны, упрямы и счастливы; он видел множество настоящих историй, которые почти всегда заканчивались плохо, и множество историй лживых, фальшивых, которым был уготован хеппиэнд, как глянцевая консуматорская обертка для полиэтиленовой жизни, лишенной страстей; потом он увидел каморку нищего журналиста, за окнами которой простирался Вечный Рим — в этой каморке уже больше не было Одри Хепберн, а Михи там не было никогда! — и свет в ней потускнел. Миха-Лимонад играл, и нити, связывающие виденные капсулы с далекой сферой чернели и обрывались. Тогда он стал видеть то, чего с ним никогда не происходило, и почти узрел то место, где жила спокойная отвага, дающая и подлинным, не фальсифицированным историям право на хороший финал; и вдруг взяв какую-то ослепительно-радостную ноту, почувствовал, что по-другому в этом мире, наверное, и не бывает, и почти понял что-то, как Лже-Дмитрий закричал:
— Не-е-е-т! Не надо Брамса! Не надо друга Валеньку! Не играй «Венгерский танец»!
Миха остановился. С Лже-Дмитрием происходило что-то немыслимое. Облик лихорадочно менялся, словно его обладатель панически, конвульсивно и растерянно пытался определить, кто же он такой на самом деле. Миха-Лимонад подумал, что это тот, другой, решился на отчаянную и, возможно, последнюю схватку. Лже-Дмитрий плакал, но лишь одним глазом, другая половина его лица выглядела жесткой и, казалось, принадлежала человеку намного моложе.
— Не надо друга Валеньки, — умоляюще прошептал тот, другой, и у Михи на мгновение сжалось сердце, и он впервые испытал жалость к этому человеку. Он попытался его удержать, остановить, что-то сказать, но не успел. Лже-Дмитрий быстрым жестом откинул со лба барскую прядь волос, кожа лица натянулась, пряча морщины и избавляясь от седоватой щетины — и вот уже от того, второго, не осталось и следа. Жалость мгновенно высохла. Это место не принимало слез.
— Можешь прекратить дуть в свою флейту, — холодно проговорил Лже-Дмитрий. — теперь она бесполезна. Я предупреждал.
Миха опустил руки и огляделся. Все капли-капсулы, кроме одной, почернели, выглядели теперь мертвыми, и нити, связывающие их с далекой сферой, оборвались. И в этом навсегда умершем мире лишь одна капелька тускло переливалась, лишь одна капсула испускала робкий свет нежной надежды.
— Ну вот и все, — сообщил Лже-Дмитрий. — Мы нашли его.
И тогда Бумер громко и пронзительно засигналил. И что-то промелькнуло в глянце его совершенных обводов, и чем-то еще, похожим на глубокий, далекий рык, из темного логова или из темноты забытого сна обогатился звучавший сигнал.
(помнишь, как об дерево?)
Брелок в Михином кармане рассыпался, перестал существовать, стал сухой пылью.
Но Миха-Лимонад всего этого уже не знал. Он обратился к единственной светящейся капле, приблизился к ней, и она вобрала его, обступила Миху со всех сторон.
Он почувствовал что-то странное. То, что чувствовал за мгновение до того, как прерстал играть на флейте, и даже нечто большее, словно он сделал еще один крошечный шажок... только вот...
Он увидел немецкий дом.