Дети Робинзона Крузо
Шрифт:
В темных окнах притаившегося здания быстро промелькнул робкий силуэт. Им вполне мог оказаться перепуганный ребенок.
Лже-Дмитрий тоже видел дом, построенный когда-то немецкими военнопленными. Только теперь дом уже не висел над полуденным морем, и пенные волны прибоя не взметались брызгами до его стен. Чернеющим пятном немецкий дом стоял посреди умершей пустыни, изрезанной давно пересохшими ирригационными каналами, и становилось ясно, что он и был тем самым местом, где все они сходились в одну точку.
Тот,
Это было место, где пересекались все темные линии.
«Ну, вот. Вот и и все! Сейчас я его увижу»! — подумал Миха, чувствуя, что он не в состоянии сопротивляться зову дома. Он быстро взбежал на крыльцо террасы, его сердце бешено колотилось, и пусть здесь все теперь было другим, но дом, сам дом не изменился. Та же терраса... Миха дернул на себя ручку двери и...
Двери не было.
Дом не остался прежним. Была дверная ручка, петли, но сама дверь даже не оказалась заколоченной. Она словно была сделана из того же тела, что и стены дома, дверной проем отсутствовал, а все петли и ручки, как в компьютерной графике, лишь имитировали некую функциональность. Миха еще раз потрогал абсолютно непроницаемую поверхность.
— Это из-за флейты, — прозвучал голос Лже-Дмитрия.
Миха обернулся.
Лже-Дмитрий смотрел на него со странным вниманием. Потом, словно спохватившись, постарался объяснить:
— Флейту дом не пропустит. О, нет! Больше никаких фокусов. Дальше ты сам. Только сам.
И заметив тревожную подозрительность в глазах своего визави, тут же добавил:
— Можешь оставить на пороге. Мне флейтане нужна. Как ты понимаешь, я и касаться-то ее не могу. Ты же знаешь, это так: здесь нам с тобой невозможно обманывать друг друга.
Миха поглядел на него оценивающе и убедился, что Лже-Дмитрий не лжет. Он действительно не может коснуться флейты, если только не обманывает сам себя.
У Михи не оставалось выбора. Ему надо было попасть в дом. Тоненький голосок интуиции, звучавший в нем, подсказывал, что он должен поторопиться. И хоть в тот момент, когда он положил piccolo у порога, Миха понял, что с флейтой произойдет что-то плохое, что-то очень плохое, тот же голосок шепнул, что он поступает верно. Точнее, единственным возможным способом.
Миха распрямился. И увидел, как в теле стены образовался дверной проем; а дверь повисла на скрипящих петлях. Потом она приоткрылась, и из-за нее повеяло тем самым сквозняком, что преследовал Миху во снах все это время.
«Иди навстречу своей судьбе», — чуть было не сказал Лже-Дмитрий. Но предпочел промолчать. И без лишней театральности момент оказался довольно драматичным. Тем более что Лже-Дмитрию еще предстояло немало дел. Да вот только...
Миха-Лимонад шагнул через порог и оказался в немецком доме, а дверь за его спиной захлопнулась.
Дел действительно ждало немало. Вот только, глядя на дверь, скрывавшую Крысолова...
«Что
Еще разглагольствуя о «сожженных мостах», он наблюдал за своим спутником, обессиленным, потрясенным, беспомощным, раздавленным монолитной волей этого места, но... Лже-Дмитрий словно тянул время. Да, как это ни странно, он тянул время, пытаясь уловить нечто, увидеть, понять, прежде чем события примут необратимый ход. И вот этот момент наступил: дом был нем и неподвижен, как саркофаг, ничто больше не смело промелькнуть в его черных окнах. Совсем тонкой, почти невидимой нитью-пуповиной дом был все еще связан с так и не сменившей цвета пульсирующей сферой, но теперь она висела совсем далеко над лиловым горизонтом — осталось только перерезать пуповину. Вернее, перерубить, потому что с этого все началось, но...
Что он задумал?
Чего не видит Лже-Дмитрий? Что еще, кроме выполнившей свою работу и теперь уже беспомощной флейты (не будем лукавить: не такой уж и беспомощной, только теперь ею воспользуются иначе, потому что... детские амулеты когда-нибудь теряют силу, и потому что любовь имеет оборотную сторону) пронес сюда его спутник? Ответ, вроде бы, очевиден — ничего! Но...
Что-то смущало Лже-Дмитрия.
Как это ни забавно, природа их коротких взаимоотношений хоть и была прохладно-функциональной, но, одновременно, и до гротеска доверительной, почти интимной. Здесь, в этом месте, им было трудно скрывать что-либо друг от друга. Лже-Дмитрий мог не только читать мысли своего визави, но и буквально сканировать его тайные желания, даже погружаться в его сны. Возможно, все это обладало обратной силой. Вполне возможно. Но вовсе не это смущало Лже-Дмитрия. А... старая желтая майка.
Где-то глубоко внутри Михи-Лимонада, на захламленном чердаке его памяти, была дверь, о которой он и сам не догадывался, забыл, и даже, скорее всего, удивился бы ее существованию. Дверь ветхая, в паутине прошлого; Лже-Дмитрий наткнулся на нее совершенно случайно и не придал находке особого значения. И вот теперь осталось лишь перерубить пуповину и отдать Ей сбежавшего мальчика, но только...
Выцветшая, застиранная до дыр и явно не по размеру майка... зачем он ее надел?
Дверь на захламленном чердаке казалась ветхой, но стоило на нее приналечь, она выказывала неожиданную прочность, и чем сильнее ты давил, тем тверже становилась дверь, превращаясь в непреодолимую стену. Майка валялась там, за дверью, в детской пыли — желтая майка с индейским вождем в полном боевом оперении.
(так о ниэто называли? Да, так.)
И что? Еще один нелепый фетиш, слабый детский амулетик? Здесь, в этом месте, даже гораздо более мощная флейта (о! малышка-piccolo могла быть беспощадной и еще станет... только по-другому, потому что с этой все начиналось) больше не имеет силы. И потом его визави почти не догадывается о существовании этой ветхой двери, стены в темноте прошлого.
(они называли это разными словами, вкладывая понятия, вызывающие у Лже-Дмитрия неприятные ассоциации, пока он не докопался до простого детского слова, — как в игре, — слова «круг»)