Дети времени (Дети века)
Шрифт:
Пообедали быстро, и хотя за обедом не присутствовал окружной врач Мус, вносивший неприятное настроение, однако, господствовало молчание. Всех опечаливала предстоящая разлука. Хольменгро – внимательный и деликатный, как всегда, – взял фру Адельгейд за руку и сказал почти шепотом:
– Возвращайтесь скорее!
Прошло несколько месяцев, и фру Адельгейд не вернулась. Отчего это могло произойти? Поручик получал письма с просьбой отсрочить возвращение, – хорошо, пусть себе остается; нельзя принуждать ее возвращаться домой! Поручик решил, что раз она добровольно не хочет возвращаться, то пусть остается. Он начал свыкаться с ее отсутствием, и в один прекрасный день запел. Да, опять запел!
Через некоторое время пришло письмо, где фру Адельгейд просила разрешения остаться всю осень. А потом всю зиму? Это неспроста.
Брак их был не лучше и не хуже других; никакого несчастья не обрушивалось, но оно было постоянное. Что такое несчастье, – пустяки! Всякому несчастью приходит конец, оно продолжается изо дня в день, из году в год, – но конец есть. Ангел может рассердиться, – конечно. Но ангел, который не сердится, а только вечно недоволен, ходит всегда с угрюмым лицом и ядовитой усмешкой?.. Хорошо, что поручик философ, что он проникся духом гуманистов. Комары – большое мучение; они жужжат и… и… и… Но будет ли признаком разумного человека бороться с ними? Счастье, – что это такое? Легко убедиться в том, что оно не самое важное. Хольмсеновский брак в последнее время стал сносен, произошло изменение к лучшему; все пошло, как следует. Взаимное уважение всегда существовало, теперь присоединилась и доля сердечности, по временам мелькала откровенная улыбка. Поручик начинал надеяться на улучшение для них обоих; в старости могла начаться новая жизнь; в последние недели своего пребывания дома фру Адельгейд проявляла открыто приязнь к нему, как будто она уже не чувствовала прежнего отвращения… да, под старость. И вот она уехала и не хочет возвращаться!
У поручика зарождается мысль о возможности того, что в ее жизни случилось нечто, еще более невыносимое, чем ее брак.
Но что это могло быть? Кто знает, но во всяком случае не пустяки. В своем последнем письме она писала, что виновата перед ним, – но это только фразы, уловки, чтобы открыть себе возможность отсрочить свое возвращение домой. Но фру Адельгейд скрывает какое-то горе. Поручик вдруг перестал петь; ему надоело. Правда, пение продолжалось недолго; это было самое невинное пение, какое человек может позволить себе в отсутствие жены.
Но поручик хотел идти дальше: он ничего не делал наполовину. Если фру Адельгейд переживает какой-нибудь кризис, то он должен показать ей свое участие: он порадует ее по возвращении домой: он начнет работать по постановке органа. Надо этот орган приобрести во что бы то ни стало.
Ах, если бы надо было купить только орган. Но где галерея, на которой он должен стоять? И где место для этой галереи? Придется перестраивать церковь.
Не привезти ли без дальнейших разговоров балок из своих опустошенных лесов? Он был связан; ему надо было снова прочитать решение на лице Хольменгро.
Прошла осень, а фру Адельгейд не вернулась. Теперь она написала, прося разрешения пробыть еще некоторое время, – зиму. Иначе Виллац останется совершенно одинок, – да и она также. Они устроились хорошо, тратили мало денег и занимались музыкой.
Может быть, сама судьба давала поручику время, чтобы окончить перестройку церкви до приезда фру Адельгейд.
Хольменгро часто спрашивал об отсутствующих, о матери и сыне, что было довольно странно по нескольким причинам: во-первых, он никогда не осведомлялся о Виллаце, когда тот был в Англии, а, во-вторых, маленький Готфрид время от времени отправлялся в усадьбу Хольменгро с письмом от Виллаца к Марианне.
– Хорошо им живется? – спрашивал Хольменгро.
– Живут себе, и хорошо, – неизменно отвечал поручик.
Сегодня он ответил, как обыкновенно, но прибавил:
– Жена желает остаться в Берлине еще некоторое время.
Он начал говорить о церкви.
– Да, что касается маленькой церкви… то ваша деятельность настолько увеличила население, что она стала тесна.
– Это правда, – ответил Хольменгро.
Но, очевидно, он был занят чем-то другим, однако лицо его было непроницаемо: на нем нельзя было ничего прочесть. Поручик уже не распространялся больше о церкви, чуткий человек сразу остановился, будто ему сделали намек. Он только прибавил:
– Да, не является ли постройка церкви неотложным делом? Где народу сходиться в дни крестин или другие праздники? Можно было предвидеть, какая будет теснота за обедней, когда новый слуга, господин Л. Лассен, в первый раз обратится с речью к своим согражданам.
– Конечно, конечно, – ответил Хольменгро коротко. Поручик в своем упрямстве, вероятно, думал, что еще имеет свое прежнее значение, и, поехав в лес, приказал своим рабочим нарубить бревен на целую половину церкви. И подумал дальше: «Если бы я воспользовался своим правом, я мог бы телеграфировать, чтобы прислали лес из Намсена!» При этом он имел веселое и гордое выражение. У него, наконец, опять была сила; он получил деньги за реку, и если бы не мать и сын в Берлине, то мог бы ликовать. Новые кроны – это масса железных денег, уже не талеров.
Вопрос, с которым Хольменгро обратился однажды к поручику и ответ, полученный им, был достоин обоих мужчин:
– Мне не приходилось бывать в Берлине; не дорого ли фру Адельгейд жить там? – спросил Хольменгро поручика.
– Для моей жены не дорого жить в Берлине, – ответил ему поручик.
Не было сомнения, что в следующие недели между владельцем Сегельфосса и новым пришельцем, Хольменгро, установился несколько иной тон. Окружающие этого не замечали, но поручик не сомневался в том, и в его упрямой голове зародился план, с которым он не расставался ни днем, ни ночью: он ходил по заложенной земле, жил в заложенном доме; он решил перебраться. Хорошо, что фру Адельгейд и Виллац были заграницей; он предложил им остаться там, где они находились; стало быть, ему одному предстоит новая судьба.
В конце сочинения пастора Виндфельда значилось, что фру Адельгейд уехала заграницу и осталась там: так несогласно жили супруги. Но в этом вопросе супруги сошлись. «Оставайтесь пока там!» – писал поручик жене. И чтобы ее не тяготила благодарность, он заявил, – и совершенно правдиво, – что желает выполнить задуманный им план, для чего ему необходимо быть одному.
Куда же ему переселиться? Старый кирпичный завод еще стоял; его поручик не продал, он не входил в продажу реки. Конечно, завод был заложен, как все остальное, но его можно было выключить из закладной. Крыша в нем текла и дул сквозняк, но помещение можно было покрыть новой крышей и устроить в нем человеческое жилье.
Эта мысль сильно занимала поручика. Во все эти годы, когда дела шли все хуже и хуже, он, в сущности, жил беззаботно, предоставляя все собственному течению, это было в его характере. Он чувствовал всю безвыходность своего положения, но не мог положить ему границ. И как положить конец? Разыскать новый источник доходов, производить? Ему-то? Человеку, умевшему только тратить и платить… платить, – расточителю, не имеющему состояния, отрицательному гению. Он был редкий экземпляр, умевший толкать себя в бездну. Он был сыном своего отца, и судьба отца будет его судьбой.