Дети времени (Дети века)
Шрифт:
Он, наконец, получил звание пастора и приехал на родину заявить о себе. Нельзя блистать в Кордильерах, блистать можно только дома.
Он привез с собой мебель и несколько ящиков домашних вещей и сразу отправился в пасторский дом. Кистер встретил его со всевозможной предупредительностью. Слава шла о нем уже несколько лет. Кто не слыхал о Л. Лассене!
– Желаем вам благоденствовать среди нас и прожить долго! – приветствовал его кистер.
– Нет, я не останусь здесь долго, – ответил пастор.– Но я считал своим долгом некоторое время служить здесь.
– Надо надеяться, поживете среди нас подольше.
– Нет, друзья мои, но здешняя местность так в стороне, и я не могу оставаться в глуши. Мои обширные интересы указывают мне место на юге.
– Конечно. Но ища прихода, вы бы могли принять, наш, как первое место.
– Место в здешней лесной глуши? Нет, я не добиваюсь этого. Здоровье мое не переносит здешнего климата, местность слишком северная.
Он служил в церкви, но просил открыть окна, чтобы его можно было слышать снаружи.
Мала была церковь в Сегельфоссе, когда в ней стал проповедовать господин Лассен; места брались с бою! Все шли в церковь, даже Пер-лавочник пошел, но внутрь не пробрался.
– Выньте окна, – приказал пастор вторично, – таким образом, с Божьей помощью, и самые далекие услышат меня! И, правда, его голос достигал моста, доходил до изб рабочих. Не стоило даже в церковь ходить, и поэтому одна молодая парочка отправилась в танцевальный сарай у мыса; и были то Давердана, сестра пастора, а парень – помощник заведующего пристанью.
Но после богослужения пастор проголодался, и так как не последовало приглашения ни от поручика из усадьбы, ни от Хольменгро, то господин Лассен скромно отправился в родительский дом и там пообедал.
И вот, мальчик Ларс, благословение и чудо филиального прихода, сидел опять в своем доме. Сестры и братья его выросли, мать поседела, но отец был такой же рыжеволосый здоровяк, и Юлий стал совсем мужчиной.
– Будешь ли ты еще кушать нашу еду? – говорит мать.
– Как же, благодарю, мясо ведь свежее.
– Мы убили козу, – сказала мать.
Он приобрел утонченные привычки, и заложил носовой платок за петлицу, а хлеб брал вилкой. Юлий подумал про себя: «Вот так знатно!»
Через некоторое время все ушли из маленькой избы, чтобы Ларсу было просторнее, а маленькую сестренку, остановившуюся было на пороге, отозвал отец.
Отец был сегодня на седьмом небе; он онемел от блаженства, а также хотел показать сыну, что проповедь навела его на размышления. А грешник Юлий действительно поднялся на небеса: он нашел дыру в потолке и оттуда наблюдал за братом в избе. Скажите, как он себя держит! Куда девалась благовоспитанность Ларса: он спешит, ест как попало, грубо, не разбирая, неопрятно, льет жир вокруг себя. Он спешит есть, будто хочет набить себя прежде, чем кто-нибудь войдет. Юлий думает после того, что брат уже не так далеко отошел от него, чтобы с ним нельзя было говорить.
Пообедав, пастор лег на отцовскую постель и заснул. Когда он проснулся, мать принесла кофе. Пастор оживился, он зевает и благодарит мать за кофе. Он вынимает из-под балок у потолка две старые знакомые книжки, оставленные им в доме: книгу духовных утешений и «Зеркало человеческого сердца». Отец однажды привез их ему из поездки на Лофондены.
Постепенно возвращаются и прочие; приходят и малыши, а, наконец, появляется и Давердана. Пастор ничего не видит и не слышит, он весь углубился в книги. Он, Ларс, и книги! И удивительно умеет он перелистывать книгу, не смачивая пальцев, и удивительно умеет держать книгу в руках, словно это какое сокровище. Мать смотрит на сына, будто только теперь узнавая его: знакомое движение рук, как прежде, знакомая посадка головы на шее.
Он спрашивает о Виллаце; замечает Давердану и справляется о поручике.
– Спасибо, здоров.
– Мне надо повидаться с ним, – говорит пастор.– Я слышал, жена его уехала.
Он справляется о Виллаце.
– Слышала, что он учится музыке, – отвечает Давердана.
– Все суета.
– То же, что я говорю все время, – замечает отец, Ларс Мануэльсен.– Я человек несведущий касательно книг и газет, но то, что я знаю о музыке, играх и танцах, игре в карты, – так это все дьявольщина, – прости, Господи, мое прегрешение!
– Сколько времени пробудешь ты в нашем поселке?– спросил Юлий.
– Этого я не знаю; как можно меньше, – ответил пастор.– Епископ обещал меня скоро сменить.
– Почему ты не ищешь прихода?
– Потому что учение истощило меня, и здешний воздух вреден мне. Мне надо жить на юге.
– Воздух? Какая же гадость в здешнем воздухе?
– Ты такой неотесанный, Юлий, – замечает ему брат. Но Юлий вовсе не был таким: ему только казалось глупостью, что можно считать здешний воздух вредным? И что же приход останется без пастора?
– Такова судьба всех северных приходов; нет пастора, желающего оставаться в Нордланде. Я только из снисхождения согласился.
Простая и ученая глупость встретились, мать даже раздувается от гордости своим знаменитым сыном.
– Да, это великое дело, что ты пожелал снова побывать на родине.
Но Юлий не сдавался.
– Так здесь, в Нордланде, мы и совсем можем оставаться без пасторов?
– Болтаешь пустяки, – заметил ему отец. Пастор кашляет и отвечает:
– Мой епископ предполагает, что здешнему народонаселению не надо такого ученого пастора. Снизойди ты до этого, Юлий.
Юлий, конечно, не снизошел бы до этого, тем более, что не готовился к такому призванию. Впрочем, его уважение к последнему совершенно исчезло; казалось все равно, будто на Ларсе надета овчина.
– Что? Ты болен? – спросил он, будто слыша первый раз об этом.
– Да, я слишком много занимался. У меня в груди неладно.
Но Юлий, вспомнив львиный рев с кафедры, снова спрашивает с изумлением:
– В груди?
– Да, и глаза болят. Зрение ослабело.
– Оставь Ларса в покое, – говорит отец.