Дети
Шрифт:
– Принести тебе радость, Агата. В медальон ты сможешь вставить фото близкого тебе человека.
– Нет у меня такого близкого человека, даже родственника, фотография которого была бы достойна быть вставленной в эту дорогую вещь.
– Вы куда сейчас? – спрашивает она, видя, как дед надевает шубу, шапку, шарф и берет в руку трость. – Чего вдруг вы выходите в эту стужу? Не ели, не пили. Сядьте, приготовлю вам кофе. Сядьте, господин, сядьте!
– Потом, хочу немного осмотреться, пока не начнет смеркаться. Кофе потом, Агата, потом!
Дед готов двинуться в путь, но возвращается, и склоняется над плитой. Снова открывает крышки кастрюль, одну за другой. На этот раз он глубже
– Уважаемый господин, я ничего не понимаю, – говорит Агата, – просто ничего не понимаю. Если вы так жадно вдыхаете эти запахи из кастрюль, почему ничего не пробуете?
– Позже, потом... – роняет дед и движется к двери более уверенным шагом, с выпрямленной спиной.
Могила на небольшом холме смотрит на просторы белой равнины. Все здесь бело. Заросли кустов окружают могилу, на которой в мрамор врезана лаконичная надпись:
Марта Леви.
Только имя. Ни место рождения, ни дата рождения и смерти. В жизни ее никто не знал, откуда она пришла, и куда держала путь – неожиданно возникла и неожиданно исчезла. И после смерти дед продолжал хранить ее тайну. Дед сметает тростью снег с каменной скамьи, рядом с могилой, и садится на нее. Рука на трости, подбородок опирается на руку. Ранний час после полудня. Над равниной ползут легкие туманы с полей, первые признаки весны. Земля все еще скована морозами, но ощущается конец зимы.
– Весна на пороге. Начало марта.
Ветер на горизонте треплет лес. Черные волны текут в белизну небес.
– Но сегодня очень ветреный день.
Дед подходит к памятнику, к черным блестящим буквам.
– Нет выхода, – бормочет он, обращаясь к имени, замершему на мраморе.
Дерево уронило глыбу снега на холм. Шапка слетела на снег. Дед не встал, чтобы ее поднять, и ветер разбрасывает его седую шевелюру. Начинает падать снег.
– Снег... Не очень приятно. Следует поторопиться.
Но дед не торопится. Руки его опираются на трость. Лицо на руках, ветер в волосах. Мысли деда уплывают в прошлое, он вспоминает Котку, старую его няньку. Когда она хотела заставить его принять горькое лекарство, он просил ее: «Разреши мне сначала продекламировать стишок, после этого я проглочу горькую пилюлю». И всегда он выбирал самый длинный стих, который знал, и Котка терпеливо ожидала. На каменной скамье, у могилы, декламирует дед самому себе стих Котки о маленьком Якове:
И маленький Яков, идет в страну чудес,Стадо коров он гонит по дороге в лес.Не вернется он оттуда.Братья и сестры гурьбойВ лес пошли просить:– Маленький Яков, ну же, вернись домой!Прочел первое четверостишие, и пропало желание продолжать, взор обращен на равнину. «Зеленая Луизхен» свистит, возвращаясь через равнину на станцию городка. Поезд с удовольствием движется через равнину. Медленно-медленно. Он пыхтит, свистит и размахивает в воздухе черной лентой дыма. Сильный ветер сворачивает и разворачивает флаг, которым украшена «Луизхен», красный флаг с черной свастикой. Ветер вздымает его над белым полем, обволакивая весенним туманом, как пар обволакивает кастрюли Агаты.
– Я прожил здесь прекрасную жизнь, – встает он со скамьи.
Рука в кармане шубы.
Звук выстрела.
Ворон вспархивает с дерева и роняет снег на пустую скамью. Птица исчезает в серых небесах Пруссии. Снегопад усиливается.
Участок кладбища с некогда одинокой могилой бабки заселяется. Наконец, мать вернули к отцу. Одно дерево кладет тень на обе могилы. И бабка, в конце концов, достигла того, чего она хотела всю жизнь: дед лежит рядом. Черная железная скамья, сделанная на фабрике Леви и сына, которую по указанию деда много лет назад поставили около одинокой могилы бабки. Теперь можно с одной стороны дойти до холмика с могилой бабки, с другой – до холмика с могилой деда. Широкий участок кладбища семьи Леви покрыт снегом, который начал съеживаться и подтаивать. В небе ни облачка. Солнце, теплом весны, светит над еврейским кладбищем. Обе могилы покрыты черным свежим слоем земли. Дядя Альфред произнес поминальную молитву – «Кадиш» над могилой отца. Кантор пропел «Эль мале рахамим...» – «Боже милосердный...»
Дяде не требовалось разорвать одежды, ибо он под пальто надел костюм, который порвали ему нацисты. И старое кожаное пальто Зераха порвано на локте. Так он приехал в нем из страны Израиля. На волосах ермолка. Он пришел на похороны деда с обнаженной головой. Дядя Альфред одолжил ему свою ермолку, а сам надел черную шляпу. Дядя снимает новые очки, которые Зерах постарался добыть для него, тщательно протирает их, но не надевает. Дядя плачет.
– Покойся с миром, скажем все – «Аминь» – завершает молитву кантор. И словно бы ветер смолк над кладбищенским участком семьи Леви.
Зерах держит в руках ветки, которые срезал с большой сосны, растущей под окном комнаты деда в доме Леви. Кладет их на могилу деда. Он – первый. За ним проходят члены семьи, друзья дома. В считанные минуты покрываются венками и ветками четыре могилы, выглядящие, как четыре гряды.
«Дед умер, как и жил – непобежденным» – думает Гейнц, сминая носовой платок в кармане. Он оглядывает множество людей, которые пришли отдать последний долг деду. Все тропинки заполнены, словно дед собрал здесь большое собрание, именно, в то время, когда власти Третьего рейха запретили евреям проводить собрания. «Он был непобежденным. До самого конца». Гейнц закрывает глаза ладонями, и видит перед собой комнату в усадьбе. Ночью приехали Филипп, Эдит и он. Дед уже несколько часов лежал на постели в своей комнате. Агата омыла его лицо, одела в белую длинную рубаху, зажгла в изголовье две высокие белые свечи. Стояли они с Агатой у кровати деда и не верили, что мертвый дед и есть их дед. Внезапно за их спинами открылась дверь, и барон, давний сосед и друг деда, вошел как бы украдкой. С лацкана его пиджака был снят знак свастики, с который в эти дни он не расставался. Он встал у изножья деда и вытянулся по стойке смирно. Живая красота все еще пульсировала в облике деда, даже смерть не предала его, оставив ему его облик. Барон опустил голову от стыда.
Гейнц отводит глаза от могилы деда, обрастающей цветами, и снова возвращается взглядом к могиле:
«Арестовали Герду, дед. Утром, после пожара в рейхстаге, пришли за ней и забрали».
Эдит одета в черное. Белое лицо ее настолько спокойно, что, кажется, ничего не выражает. Глаза сухи. Ей неудержимо хочется лечь в эту гору цветов на могиле деда, может быть, тогда потекут у нее слезы, и ей полегчает. С того момента, как она встала около постели застрелившегося деда, сухи ее глаза, и сухой огонь горит в ее сердце. Новые времена убили деда, новые времена забрали у нее Эрвина. Она не плачет, как рыдала после ухода Эрвина. Дед всегда был мужественным, в жизни и в смерти. Следует жить мужественной жизнью... Эдит поднимает голову и ускоряет шаги, чтобы догнать Гейнца. Берет его под руку, и в холодном его взгляде вспыхивают теплые искорки.