Детство 2
Шрифт:
Сейчас вот понялось, што на многое через Фиру смотрел. Он ж вся такая искренняя и радостная, што и грязи тамошней незаметно было.
Ёсик, Товия, Самуил — они же больше охрана, чем друзья-приятели. Такая себе дружба через взаимную выгоду. Не самые плохие ребятя, а может и вовсе хорошие, но вот так.
И всё через так воспринимаю сейчас. Может даже и обратно пошло, с избытком через подозрительность и тоску. Скучаю потому што. Придёшь, а вроде не к кому. В карты есть с кем поиграть, в бабки. А не то. Пусто.
Вроде как лето и осталось,
Одесса осталась солнечной и летней, а на Молдаванке будто октябрь.
Двадцать четвёртая глава
Глаза у Фиры красные, сама сопит што тот ёжик, да хвостиком за мной ходит. Встану только, так сразу в руку вцепляется, и ну сопеть! Тяжко так на душе становится, но и отцепляться ещё тяжче, будто впополам всё рвётся.
У тёти Песи тоже глаза на сильно мокром месте, но она и не стесняется, промакивает платочком, а просмаркивается передником. Мелкие пока мало што понимают, да и не был я с ними близко, но за компанию вроде как и куксятся. Ходят надутые такие, но не ревут, сдерживаются.
Они за прошедший месяц, пока мать и старшая сестра в больнице лежали, здорово по ним скучали. И вот теперь соскученные и долгожданные мать с сестрой сильно огорчены. Вот и ходят мелкие, кривят мордахи.
Ну и по мне, наверное, немножечко скучать будут. Не стока по самому мне, а больше по каруселям и мороженому, да прогулкам в парке большой гомонящей компанией. Толком ещё не понимают, но чувствуют.
— Может, таки останешься? — Просморкавшись звучно, нерешительно подала сырой голос тётя Песя, — А? Документы выправим через Фиму, пусть он даже и сто раз на Туретчине!
Связи-то ого! Остались.
— Да! — Фира до боли вцепилась в руку, — Как Шломо! Как Егор, как кто угодно! А?!
Прижимаю на мгновение к себе, и оно растягивается на несколько минут. Проревевшись и насквозь намочив слезами рубаху, Фира нехотя отрывается. Глаза краснющие, веки припухшие.
— Я некрасивая, да?
— Красивая, — Достаю платок и вытираю слёзы, — просто зарёванная.
— Тогда почему?!
— Потому што я Егор Кузьмич Панкратов из Сенцово, а не таки Шломо из Бердичево. Хочу по улицам ходить спокойно, к родне в деревню не тайком съездить, а как Егор. Потому што в Москве у меня друзья, дела, заработок.
— Заработок, — Вздыхает тётя Песя опечалено, — как будто здесь нет?! Ой-вэй! Кто б мне полгода назад сказал, што чужого гоя буду провожать с большим плачем, чем родного племянника, которого у меня таки нет? Я бы сильно плюнула в его сторону, но не слишком сблизи, штоб без ответа, а теперь вот так вот! Сижу, страдаю за чужого мальчика, который стал таки самую множечко своим!
— В следующем годе постараюсь приехать снова, — Говорю от самой што ни на есть души, из глубин. По сердцу мне Одесса и новые близкие люди, которые стали
Да и уголков негулянных и плохо выгулянных осталось — страсть! Список начал составлять перед отъездом, так мелким почерком на два листа, и ето где я побывать не успел! Где хоть с наскока раз, так тех ещё больше! Не один год изучать со всем интересом и немножечко даже с приключениями.
— Смотри, пообещался! — Тут же оживляется тётя Песя, — Только без денег! Считай себя моим гойским племянником, со всеми втекающими!
— Вытекающими, мам, — Улыбается девчонка сквозь слёзы.
— А я как сказала?
— Втекающими. Так не говорят.
— Почему? — Удивилась женщина, — Так ведь правильней! Я таки хочу, штобы Егорка втёк к нам в следующем году, и очень не хочу, штобы вытек в этом!
Пока они спорили, поднялся наверх Санька. Фира, завидев ево, принимается реветь с новой силой, и отцепляется от меня, штобы перецепиться к Саньке.
Всё одно к одному наложилось, неладно. Из больницы они недавно вышли, отощавшие и соскучившиеся. Больше канешно Фира, но и тётя Песя таки да! Одни глаза и сиськи. Фира и вовсе — икона. В смысле — глазища на сухой доске да краски поблёкшие.
Сыновей Песса Израилевна пообнимала после больницы, потом меня и Саньку, да к плите!
Несколько дней то готовила всякое вкусное и диетическое, то комнатки отскребала, хотя тётя Хая их таки не в грязи держала! Хозяйка потому тётя Песя, што и баба справная, пусть и на чудной идишский лад.
Фирка тоже соскученная. В больнице-то тухло совсем, тем более с тифом надо лежать и не шевелиться. И не почитаешь особо, потому как мозговая горячка может приключиться.
Посетителей туда тоже не пускают, а даже если и пройти за взятку, то сам дурак.
Вышла она, тока-тока нагулялась наново со мной и Чижом по городу, ан всё, уезжаем. Она и наговориться-то после больницы не успела, а нате! Собираемся уже.
У самово сердце разрывается, так жалко. Даже мыслишка такая в голову, што может — действительно? Остаться? Я хоть и не семит, но именно што в Молдаванку — легко! Они здесь такие евреи, што вроде как и да, но не шибко и религиозные.
Всю ночь тогда без сна почти — представлял себя как Шломо и сам с собой же спорил всячески.
А к утру и понял, што нет, не смогу. Погостить — таки да, а жить постоянно, таки к чорту.
— Всё, — Мягко оторвал я Фиру от Саньки, — хватит. Нам ещё собираться надо, а до тово перетащить вверх, што оставляем.
— Оставляете? — Удивилась тётя Песя.
— До будущево года, — Ответил ей, ссыпаясь вниз по лестнице.
Мы вроде и не раскидывались деньгами на покупки, ан накопилось, и немало! Одёжка ладно, почти вся с собой и возьмётся, кроме поменьшавшей. Санька больно уж вытянулся за последний месяц — на хороших-то харчах, да под южным солнышком, чисто бамбук. Такой себе оглобель стал! Был ниже меня почти на пол головы, теперь настолько же выше.