Детство 2

Панфилов Василий Сергеевич

От неожиданности такой я ещё больше назад подался, да и оступился.

И раз! За ворот меня — да так, што дыхание перехватило, да болью по горлу шибануло. На ноги вздёрнули, да тут же бац! По голове.

— Мальчишка! — И снова по голове. Ладонью вроде, как оплеуха, но крепенько так, што ажно в ужах звенит и ноги подгибаются, — Семью нашу позоришь!

— Ученик нерадивый, — Подблеивает козликом Дмитрий Палыч, прыгая рядом и норовя ткнуть, — бегунок!

В глазах мутиться от постоянных тяжёлых оплеух Ивана Карпыча. Успеваю

только заметить Саньку и то ли крикнуть ему, то ли шепнуть, про бегство.

Дальше провалы в памяти, будто сознанием иногда уплывал куда-то в тёмный омут. Потащили меня за ворот, постоянно награждая оплеухами. Если я пытался встать на ноги — Иван Карпыч дёргал так, што я сбивался, и снова потом волокся полузадохнувшимся. Подымал вяло руки для защиты, удар следовал сильнее.

— Вот! — Слышу сквозь помрачение, — Племянник мой! Отдали в ученики достойному мастеру, так мало што сбёг, так и клеветать начал!

В руки полицейсково служителя перекочевала ассигнация.

— Квёлый он какой-то! — Сказал тот, приседая подле меня и подымая голову за волосы. Снова омутный провал, и вот я уже лежу на толстом бревне, рубаха ползёт вверх.

Рванулся из последних сил, держат! Крепко держат. И лицо Ивана Карпыча перед глазами. Присел, смотрит нехорошо, с какой-то ярой злобой.

Свист розги, поясницу ожгло резкой болью. Ещё, ещё. Из последних сил рванулся, пытаясь зубами вцепиться в ненавистное отныне и навсегда лицо, темнота.

Двадцать шестая глава

Санька имеет вид самый хмурый и виноватый. Вечно улыбчивый, сидит сейчас на щелястом табурете возле койки, куксится мало не до рёва, глаза полусырые и вид такой виноватый-виноватый!

— Моя-то вина! — Повторяет раз за разом, тиская добела кулаки не слушая ничево, — Я, вишь, дёрнулся до учителок. Пока добёг до них, пока туды-сюды, вот оно и так! А если б сразу на Хитровку, то ого! Поднял бы народ за тебя. Не замай!

— Сань…

— Не дури, — Пытается помочь мне Мишка Пономарёнок, подвигая табурет поближе, штобы не повышать голос, — Слыхал небось, што хорошая мысля приходит опосля? Добежал бы, а дальше писано вилами по воде. Признали бы тебя или нет, поднялись бы за Егорку сразу иль чуть погодя, ето всё мудрствования. Те, што от Лукавого. Ясно?! А и поднялись бы! Думаешь, к лучшему?

— Розги мне всё равно влупить бы успели, пусть даже ты как ветер до Хитровки бежал, и там тоже сразу, — Поёрзав на животе, устраиваюсь поудобней на пропотевшей простыне, — а дальше ещё хужей могло выйти!

— Ага! — Закивал Мишка, — Одно дело, когда учительши разгневанные на извозчике прискакали, такие все дамы с положением, и другое — оборванцы хитрованские. Другое отношение сразу! То через тюрьму и бунташность, а то через благотворительное общество и попечение от серьёзной публики.

Санька дёргает плечами, не слишком-то

успокоенный, вид по-прежнему хмурый, но хоть виноватиться чутка перестал. Не так штобы успокоенный, но хоть на человека похож, а не на схимника кающевося.

— Здорово болит? — Поинтересовался Мишка негромко, стараясь не тревожить лежащего на соседней койке мужчину с крупными каплями пота на желтоватом лице.

— Ето? Так, не очень… незадача просто вышла. Розги-то мне, вишь ты, по-божески полицейский служитель прописал, ето санитар хорошо пояснил. Болюче, но ничево так, не калечно.

— А што тогда? Загнило? — Голос полон сочувствия.

— Агась. Пока в жару метался. Розги-то оно — тьфу! Обидно больше. А тут одно к одному наложилось, но больше тумаки Ивана Карпыча, да задохлость моя, когда волочил. Одно к одному так и легло, што до нервической горячки и дошло. Три дня мало што не в беспамятстве.

— Вот за голову — да, — Вздыхаю я, — жалко! Тумаков надавал, так до сих пор туман стоит! Сотрясение мозга, так доктора говорят, да горло чуть не поломал. Слышишь? Хриплю!

— Ивана Карпыча тоже — тово! — Разродился злорадно Пономарёнок, — Высекли!

— Да ладно!? — Восхитился я.

— Плетьми? — Хищно подался вперёд Санька.

— Не, — Мишка замотал головой и достал яблоко, — бушь?

— Не, — Отказался я, — горло передавил, теперь ещё недели две, а как бы и не больше, кашицами питаться буду, да бульонами. Говорить, так и ничево, а глотать так только воду. Жевать тоже никак, в горле отдаётся.

— Давай, — Не стал отказываться Чиж, захрустев, — а сладкое!

— А то! Да, не плетьми Ивана Карпыча, — Продолжил Мишка, — розгами. Он замолк, напуская на себя вид таинственный и важный.

— Пока! — Выпалил наконец он, — Пока розгами! Нарушение общественного порядка, решили вот так. Отходили крепко, што сам встать не смог! Тот же служитель полицейский и охаживал, да говорят, со всем нашим усердием! Тебя-то он по долгу службы, пусть даже и говоришь, что дядька ассигнацию сувал, а самово ево — ого! От всей душеньки!

— Пока? — Я ажно подался вперёд, не обращая внимания на заболевшую спину.

— Агась! — Мишка засиял начищенным пятаком под свечой, чуть не лучики от нево идут, — Дело передали в волостной суд — к вам, в Костромскую губернию. Федул Иваныч говорит, што непременно добавят! Дескать — даже не потому, што дело чутка самую резонас… резонансное! А потому, што вроде как для порядка. Очень уж не понравилось властям московским, как он тебя волочил, полузадохшевося.

— Как же! — Фыркнул Санька, подрастерявший за Хитровскую весну да Одесское лето немалую часть простодырой деревенской наивности, — Не понравилось! Учителкам не понравилось, а через них и общественности с комитетами. Вот штоб успокоить общественность ету, так оно и вот! Без етово бы шиш с маслом! А дома ему непременно добавят, тут Мишка не врёт!