Детство 2
Шрифт:
Двадцать седьмая глава
— Н-да, — Иван Акинфиевич оглядывает меня и собирает густые жёлто-сивые усы в горсть. Стою перед комиссией от ремесленной управы навытяжку, зажав картуз в рукаве и обильно потея. Прохладно в помещении, но очень уж нервенно! И вот прямо сейчас всё не так пошло, как хотелось.
Деньги, справки, настойчивость и хорошее настроение, и вот… стою, потею и портюсь настроением до самово низа.
— И хочется, — Иона Львович, вздыхая, глядит на ого-го какие немаленькие ассигнации, уголки которых соблазнительно высовываются
Справка о том, што я состою в мещанском сообществе города Трубчевска, што в Орловской губернии. Заверенное нотариусом удостоверение, што проведён опрос свидетелей, и я действительно занимаюсь сапожным ремеслом… и всё зря. И даже с ассигнациями.
— Пойми, малой, — Иона Львович, гулко сглотнув, отодвигает от себя подальше документы с денюжками, проелозив ими по накрытому сукном столу, — мы бы и рады войти в твоё положение. Не ты первый…
— Жиды такое любят, — Поясняет бодро ещё один член комиссии, Лука Никитич, — за чертой оседлости невозбранно можно проживать ремесленникам и купцам. Нам-то што! Так, чутка если, руки помаслить. Выше всё!
Палец, весь в шрамиках и мозолях, многозначительно показывает вверх, туда же закатываются глаза и вся жидковатая бородёнка.
… — и ого как выше! Через кагал жидовский, так чуть не самый-рассамый верх…
— Никитич! — Прерывает ощутимо нетрезвого коллегу Иван Акинфиевич.
— А? Ну да, ну да… — Сбивается тот, смущённо закхекав, — Што нам, жалко? Небось не собираешься работать сапожником?
Яростно мотаю головой.
— То-то! — Лука Никитич вздыхает, обдав меня густым, едучим запахом перегара, свежей сивухи и пирогов с мясом, — Не конкурент нам, так почему бы и не пойти навстречу? Пошли бы! Вот те крест!
Он истово крестится до самово пупа.
— Веришь? Киваю понуро.
— А так вот, — Лука Никитич настроен благодушно и говорливо, — и рады, да не можем!
Он замолкает, пуская слезу и соплю, и естафету подхватывает Иван Акинфиевич, пока ево коллега обтирает нос пальцем, а затем и палец о платок.
— Возраст, — Вздыхает он совершенно искренне, грустно поглядывая в сторону ассигнаций, — а от тово и внимание. Понимаешь? Был б тебе лет пятнадцать хотя бы, то ещё можно было бы подумать. А так ну непременно найдётся кто-то — влезет, да и испортит! Не потому, што тебя вот лично не возлюбил, а по своим каким-то причинам. Потому как повод! Нас ли пнуть, управу или ещё ково. Понимаешь?
— Да мне просто… — Самому противно так вот лепетать, но кажется невероятно важным сказать свои хотелки. Потому как надежда внутри сидит, совершенно обезумевшая — а ну как помогут!? Сделают исключение! Вот щас прямо напрягутся, да и родят умное для меня лично.
— С документом таким я получаю права частично дееспособново! — Выпаливаю и думаю, а ну как не поймут? — Эмансипированново!
Иона Львович громким шёпотом поясняет значение слов Луке Никитичу.
— А… прости, малой. Никак, говорю тебе. В таком разе только через екзамен сдавать на документ мещанина-ремесленника! И, — палец грозно впивается вверх, указывая на отсыревшую, изрядно облупившуюся штукатурку, — строго будут спрашивать! Много строжей, чем когда как обычно!
— Спасибо за науку, дяденьки! — Голос ломается мало не до слезливости, но сдерживаюсь, только пару раз шмыгнув носом.
Низко поклонившись, собираю документы и (грустный строенный вздох) ассигнации, да иду к выходу. Картуз напяливаю уже на улице, на малиновые от стыда ухи. Ех, Егор Кузьмич, вот ты и обмишурился! Всё вроде продумал, а про возраст — нет!
А всё потому, што привык считать себя взрослым! Не так штобы везде и всюду, но всплывает иногда такое, и почти всегда — не вовремя.
Мне б посоветоваться сперва с людьми знающими! Да хоть с Владимиром Алексеевичем. Мало тово, што опекун, так ещё и репортёр, он такие вещи на раз!
А я, как вроде взрослый и шибко умный, полез на гонор и самость. Как же, сюрприз устрою!
Приду такой, и раз! Документы мещанина-ремесленника, взрослый теперь почти што. Да и Мишка тоже подсыпал — сдать, и всё! Тоже, наверное, соображалка вокруг возраста не включилась.
Одно то, што на нотариуса потратился, так ого как жалко! И ведь скотина такая, ни полсловечка! Взял деньги за работу пустую, и ведь немалые. Бровку только етак — раз! И вздёрнул. Молча.
А то ведь ещё и перед дядей Гиляем неудобственно. За опеку-то он взялся, но я-то вижу, што не продумав! Как хороший человек, но без понимания. Несколько дней прошло, как с больнички забрал, а всё ходит вокруг, и будто не знает, как подступиться и куда меня приткнуть. Вроде как спас кутёнка от утопления, но куда ево девать, понимания нет.
— Не стой в дверях, щегол! — Пхнул меня в плечо какой-то рябой прыщеватый парень, с явной надеждой на скандальный ответ, надеясь надрать за нево ухи. Но у меня настроения скандалиться нет, так што молча отодвинулся, натянул картуз ещё глубже, засунул руки в карманы, да и пошёл прочь. Как нарошно, солнце спряталось за тучами, и посыпался мелкий, но густой и на диво противный дождик, который ветер бросает в лицо пополам с поднятым с мостовой сором.
— Тьфу ты, зараза! — Сплюнул с губ брошенную ветром гадость, утёрся рукавом, да и поднял воротник повыше, опустив лицо.
Оно ведь как думалось? Получу аттестат ремесленный, и как частично дееспособный, комнату смогу снять. Квартиру, ето нет. Точнее да, но через сложности, так што сразу и нет. А комнату, так и да. И Саньку в ученики себе сразу. Типа. И-ех!
Так и пошёл по улицам, пиная падлые листья и редкие на выметенной мостовой камешки, весь такой снулый и квёлый. Настроение такое, што в морду суй, только утрусь.
Несколько раз уступил дорогу господам на тротуаре, так и вовсе сошёл на мостовую, пока в морду не сунули, такому задумчивому и неуступчивому. Так, с краешку себе пошёл себе, пошёл, и ноги сами принесли меня до Сидора Афанасьевича.
Ну то есть не самово, а до бань, где мы с ним сапожничали. Сейчас там снова тот — с рукой хряснувшей. Выздоровел, значица.
— Сто рублей, — Проговорилось вслух, — оно ведь и не деньги за ремесло.
А потом такой — стоп себе! Чево ето я опять? Было уже такое што-то… сапожничье! Оно мне надо, ремесло ето? Или просто аттестат?