Детство 2
Шрифт:
— Аттестат ремесленный.
Склоняю голову набок и вроде как прислушиваюсь. А действительно ли? Али может, просто дееспособность и возможность проживать где хочу? Она!
А дойду-ка я до Владимира Алексеевича!
— Пади! — И свист кнута. Запоздало шарахнулся в сторону, оскальзываясь на булыжной мостовой, но сволочь-извозчик снял таки картуз концом кнута, ожгя заодно ухо. И хохоток такой с екипажа, одобрительный.
Ах ты падла такая! Места тебе мало? Да тут в шесть рядов разъехаться можно! Руки сами такие — раз! И подобрали комок
Чистой рукой картуз подобрал, да и тикать! А там уже свищут, орут полицию, лаются матерно. Как же, устои! Ето только господам можно, а в обрат ни-ни!
Ушёл дворами, да и выскочил на соседней улице, только руки сперва в луже помыл. Так себе… попахивают, но кучеру хужей! А то ишь, взяли за привычку!
Обычные возчики редко етак шалят, потому как знают за обратку. А при хозяине кто, да особенно при чиновнике или справном купце, те часто такие вот. Падлы. Особенно если хозяину весело етакое скотство.
Листьев палых набрал, да ещё раз оттёрся, а потом под водосточной трубой руки помыл. Нюхнул… ну хоть к Владимиру Алексеевичу вернуться не стыдно будет, нет запашка.
— На пожаре! — Отозвался в редакции один из репортёров, с самым меланхоличным видом черкавший што-то на листе бумаги.
— Скоро прибудет! — Отозвался второй, — Завалится, насквозь пропахший дымом пожарища, полный впечатлений, да и ну писать! И бойко же ему в такие минуты пишется!
— Бойко, да не всегда складно, — Отозвался меланхоличный, — ты вспомни…
Они погрузились в споры, а я в ожидание. Повесил пиджак да картуз поближе к печурке, да и сижу, чай пью, с бутербродом. А угощают!
Репортёры, они вообще такие, общительные. Так ещё и интересно им, кто я такой и как у Владимира Алексеевича появился.
— Откуда ты такой взялся?
— Из тех же ворот, што и весь народ, — И глазами на любопытново — хлоп! Наив включил.
Мне и не жалко за себя сказать, но у Владимира Алексеевича есть такое, што он байки травить любит. Такое может загнуть, што я окажусь его двоюродным сыном от индийской принцессы через еврейского пятиюродного кузена. И так загнёт, што и я сам засомневаюсь! Зачем удовольствие портить человеку?
Гиляровский ворвался в редакцию, как варвар в захваченный Рим. Огромный, громогласный, пропахший дымом пожара, с резкими и сильными движениями, впечатление он производил совершенно нездешнее, будто человек из давешней епохи.
— … порохом всё, — Продолжая разговор, он скидывает бекешу, — разом!
— Поджог?
— И очень может быть! — Решительно кивнул Владимир Алексеевич интересанту, — Дела у фабрики идут не лучшим образом, а тут ещё выдоили и без того тощий бюджет, застраховав имущество. Каково?
— Подать как версию? — Склонил голову Постников, один из редакторов «Русских Ведомостей», будто прислушиваясь к невидимому собеседнику, — А пожалуй,
— Подача, — Он прищёлкнул пальцами, акцентируя внимание, — как одна из версий, нуждающаяся в серьёзной проверке, дабы окончательно обелить честное имя промышленника.
— Честное, — Фыркнул Гиляровский, по котячьи морща лицо, — скажете тоже!
— Я много чего могу сказать, — Усмехнулся редактор в седые усы, — Нам важно дать информацию как бы промежду строк, без возможных юридических последствий, но абсолютно притом прозрачно для читателя!
— Зачем? — Отставив чашку, негромко интересуюсь у меланхолика.
— Подача как бы между строк заставляет читателя чувствовать себя причастным тайнам, — пояснил тот, — Как бы тебе попроще…
— Спасибо, всё ясно.
— Н-да? — И взгляд — такой, будто пугало заговорило.
— Егорка! — Махнул мне рукой Владимир Алексеевич, — Ко мне? Погоди тогда, заметку напишу.
Закончив быстро, он долго потом ругался, отстаивая самые солёные выражения и словечки, ссылаясь на авторскую подачу и виденья матерьяла. В ответ ссылались на цензуры и штрафы, но до матушек ни у кого не дошло.
Исчерканный лист был поправлен, а потом ещё раз, и вот уже Владимир Алексеевич подхватывает меня под локоток и тащит прочь, выискивая свободный кабинет.
— Рассказывай, — Он седлает стул. Начинаю, как на духу.
— Тяготишься? — Перебивает меня.
— Вас? Нет. Вообще опеки.
Бормотание што-то вроде «сам такой же», и кивок. Рассказываю про свои мысли с опекой, про зависшево с документами Саньку, про несданное мастерство.
— Ход твоих мыслей мне понятен, — Гиляровский барабанит пальцами по спинке стула и задумывается, замолкая ненадолго, — Мне помнится, ты говорил, что у тебя неплохо с математикой и языками?
Угукаю, и Владимир Алексеевич начинает было екзаменовать меня, но сам быстро конфузится.
— Н-да, — Он смущённо дёргает ус, — уел! Устроил экзамен, да сам же и обмишурился! Опекун хохочет громко, и от всей души, да и я улыбаюсь неуверенно.
— Везде так?
— С ямами и яминами, — Признаюсь ему, — Математика и точные науки — да, за прогимназию хоть сейчас, да и за гимназию, пожалуй.
— Даже так? — Острый взгляд.
— Ну может, за последний класс неуверенно, — Пожимаю я плечами, — Языки за прогимназию уверенно…
— Литература, — Подсказывает Гиляровский.
— Хуже, — Выдыхается мне, плечи опускаются.
— Что так?
— Да ну! Писано барами, о барах и для бар! Натужно почти всё, а проблемы такие, што и тьфу! Некрасов разве што понимает, а остальные…
Машу рукой и отворачиваюсь, расстроено сопя.
— Не без этого, — С ноткой задумчивости соглашается опекун, — но вообще — в силах преодолеть отставание?
— Ну, — Пожимаю плечами, — читать легко, просто глупости всё ето! И сочинения. Я ж видел, как писать надо, так они все такие — гладенькие, но скучненькие. Как ученические перерисовки за так себе мастером.