Детство 2
Шрифт:
— А, — Слышу со стороны, — бунташник малолетний? Пшёл!
И толчок в спину — сапогом из седла. Ну и пошёл. А куда деваться?! Это потом разбираться начнут, а пока — нагайкой по голове! Или просто — пли!
В сторонку нас попервой, да ещё немножечко казачки повозились. А потом всё, отхлынули от фабрики.
— Отбились, — Зло засмеялся мужчина, стоящий рядом, и дрожащий от холода — кто-то из казачков успел сорвать с него добротную бекешу.
— Пока отбились, — Уточнил второй, — так, по частям, рвать и будут.
Постояли так, да и через Москву до Таганки. Пешком. Прохожие встреченные крестятся, но с разными чувствами. Господа которые, те всё больше брезгливо,
Попроще кто, так почти все с сочувствием, но тоже — всякие. Иные и зло.
— В Таганку, — Зашелестело по арестованным. Ну, хоть какая-то определённость!
И — битом! В камеры понапхали так, што и сесть невозможно. Духотища! Меня и ещё одного подростка, старше примерно на годик — к решётке, штоб продохнуть могли.
Постоял я так, полюбовался на коридор тюремный, да на надзирателей рослых. Здоровые, падлы! Чуть не голову выше среднего работяги, небось специально отбирали!
— Раненые есть? — Подал я голос, перекрикивая гул голосов, — Ну-ка, на нары их давайте!
— Дохтур потом придёт, — Попытался вмешаться надзиратель.
— Вот пока и не пришёл, нужно оказать первую помощь! — Отрезал я, — Расступись, расступись!
Духотища! Камеры переполнены, параши тоже. Запах! А выносить не разрешают. То ли воспитательный момент, то ли всерьёз боятся, што мы из камеры на надзирателей всем гуртом кинемся. Терпим!
Двери камеры отпирали так — один с ключами, двое с винтовками нацелены.
— Отойти от двери! Ты! — И через прицел на дедка, потом ещё на одного тщедушного мужика, — И ты! К двери! Взяли парашу, и пошли!
Так же дверь закрыли, и пошли конвоировать.
— Тфу ты ж! — Сплюнулось у меня, — Организация, ети их мать! Нас теперь долго квасить в камере будут!
— Думаешь? — Осторожно поинтересовался мужчина лет сорока, переглянувшись с остальными.
— Уверен! — И поясняю, — Видали, как всё обставлено? Боятся! Если они так вот, втроём, на всё про всё ходить будут, то ранее чем дня через три, до нас дело и не дойдёт!
Потом вопросы посыпались, и как-то так вышло, што на многие я ответ знаю! А што? Понахватался на Хитровке! Там почитай каждый первый если не всерьёз сидел, так хоть задерживался. Такой себе знаток тюремной жизни, ети!
Мальчишеский голос с лёгкой хрипотцей, но на диво сильный и звонкий, выводил слова. Его слушали молча, затаив дыхание. Стачечники, политические заключённые, уголовники и даже надзиратели, забывшие своё вечное «не положено!»
32
По одной из версий, придумали песню уголовные заключённые примерно в годы Первой Мировой. По другой — политические. Есть также версия, что впервые её (в иной версии) исполнил Шаляпин в 1906 году, когда посещал Таганку.
Как бы то ни было, придумали её не ранее начала двадцатого века, и авторство не установлено.
Потому как — искусство!
Таганка, Все ночи, полные огня, Таганка, Зачем сгубила ты меня? Таганка, Я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В твоих стенах! А впрочем, знаю я и без гадания: Решётки толстые мне суждены. Опять по пятницам пойдут свидания И слёзы горькие моей родни. Опять по пятницам пойдут свидания И слёзы горькие моей родни. Зачем же ты, судьба моя несчастная, Опять ведёшь меня дорогой слёз? Колючка ржавая, решётка частая, Вагон-теплушечка да стук колёс… Колючка ржавая, решётка частая, Вагон-теплушечка да стук колёс… Цыганка с картами, глаза упрямые, Монисто древнее, да нитка бус; Хотел судьбу пытать червонной дамою, Да снова выпал мне бубновый туз! Хотел судьбу пытать червонной дамою, Да снова выпал мне бубновый туз! Таганка, Все ночи, полные огня, Таганка, Зачем сгубила ты меня? Таганка, Я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В твоих стенах!— Панкратов Егор! — Надзиратель завозился у двери, — На выход!
— Даже и не знаю, что сказать, — Дядя Гиляй в редком для него минорном настроении, — хочется и уши надрать, но вспоминаю себя… Правда, я всё-таки постарше был, когда в истории начал влипать. Хотя у тебя и выбора не было, н-да…
Опекун снова вздохнул, на ходу растрепав мне волосы.
— Это не я в истории влипаю, — Поправляю для порядку Владимира Алексеевича, поспевая за ним несколько вприпрыжку, — а они в меня! Я не каменьями, а как репортёр! И потом только медицинскую помощь оказывал.
— Потому и выпустили легко, — Согласился опекун, — да и стачечники за тебя, как сговорясь, просили. Перед судом, конечно, предстать придётся, но инкриминировать тебе в общем-то и нечего, кроме разве что излишней живости характера.
— Всё! — Выйдя из здания тюрьмы, он несколько раз вдохнул полной грудью, наслаждая запахами города. Раскисший лошадиный навоз, дымок из многочисленных печей. Мёд и мёд, если сравнивать с тюремными запахами! — Ну что, репортёр? В баню?
В бане он самолично отпарил меня, отпустив только тогда, когда я раскалился так, што плюнь — зашипит!
Выпарили и вычесали вошек, и до-олго сидели в соседних ванных. Говорили, говорили, говорили…
А через три дня в газете «Русские Ведомости» вышла статья, подписанная Гиляровский В. А. и Панкратов Е. К., рассказывающая о стачке и стачечниках.
… и называлась она «Нечего терять».
Тридцать восьмая глава
Статья стала той самой песчинкой, приостановившей жернова громоздкой карательной системы Российской Империи. Надсадно дымя и отчаянно скрежеща, Молох начал тормозить, взрывая перед собой человеческие судьбы.