Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Но я ошибался.
XX. Утром следующего дня я поймал обрывки разговора между Марком и Лусеной. Голоса Лусены я вовсе не слышал, но некоторые слова отца звучали достаточно отчетливо:
«После вчерашней выходки?… Нет, не проси… Именно ради тебя не сделаю!..»
Мне всё стало ясно. Пика, конечно, сработала, но, что называется, «на ожесточение». И к этому ожесточенному противнику придется теперь применить меч…
Воката помнишь? Его еще от Сагунта послали в Тарракон. И он долго отсутствовал. А вернулся после Дертозы – в тот день, когда я устроил спектакль на мавританце.
Такого смурного Воката я никогда не видел. Он старался ни с кем не встречаться взглядом. Кутался в плащ, словно его знобило. Слегка прихрамывал. Шел позади повозок, а не рядом с нашей телегой, как обычно.
Я присоседился к нему и стал, как у нас говорят, «раскручивать». И вот что мне удалось выведать и узнать.
Дед мой, Публий Понтий Пилат, который, как ты помнишь, в год моего – и нашего с тобой! – рождения жил в Цезаравгусте, через три года был избран одним из верховных преторов Ближней Провинции и вынужден был перебраться в столицу, где сначала жил у среднего сына, Гая Понтия Пилата, а затем приобрел себе дом и в нем поселился, рассчитывая, что его не раз еще будут выбирать на провинциальные должности. И точно: через несколько лет он был избран эдилом, а потом – снова претором и главным судьей Ближней Иберии по финансовым и арбитражным вопросам.
Уцепившись за то, что, дескать, дважды претор и судья, я принялся восхвалять справедливость моего деда. А Вокат мрачно кивал и соглашался: «Да, справедливый человек».
«И, насколько мне известно, он с каждым человеком умеет найти общий язык!» – продолжал восхищаться я.
«Да, с каждым», – тряс головой и прихрамывал Вокат.
«И главное в нем то, говорят, что, будучи строгим и справедливым судьей, он в глубине души – мягкий и милосердный человек. Даже к преступникам».
«Со мной он тоже милостиво поступил, – согласился Вокат. – Только сутки держал меня у порога, не пуская в дом. А потом велел запереть в сарай, а не бросил в яму с провинившимися рабами. И снова только на сутки, а не на неделю. А когда меня повели на пытку, не стал калечить мне тело, а только слегка помял ноги тисками. И жгли они меня осторожно, чтобы волдыри потом не превратились в раны». – Так мне спокойно и грустно признался Вокат.
А я возразил:
«Наверное, так у них принято, у судей. Ты ведь раб. Раба надо в первую очередь испытать на пытке». Вокат глянул на меня так, словно впервые увидел, но тут же согласился:
«Конечно, раб… Да, наверное, принято…»
А я принялся развивать тему: дед мой, дескать, очень нас ждет и страшно волнуется о том, как протекает наше путешествие. И вот, пришел какой-то странный человек, к тому же раб, которого он никогда в жизни не видел…
Вокат, наконец, не выдержал и, как у нас в Службе говорят, «потёк». Он остановился и гневно объявил:
«Он меня не раз видел и знает. И тебя он, может быть, ждет! Но отцу твоему запретил приближаться к своему дому. И велел совсем не въезжать в город, чтобы никто в Тарраконе не видел его жены. Кроткую и добродетельную Лусену, мою госпожу, он обозвал таким грязным и пошлым словом…!»
Вокат поперхнулся и замолчал. На лице его отобразился ужас. Он лишь сейчас понял, что рассказал то, что ни в коем случае не следовало мне рассказывать.
А я схватил Воката за руки, заглядывал ему в глаза и шептал:
«Я обожаю тебя, Вокат! Ты даже не представляешь, какой ты мне сделал подарок! Камнем Юпитера клянусь, что ни одна душа не узнает о нашем разговоре! Ты самый прекрасный человек на свете!»
Вокат был так напуган и изумлен моими словами, что ничего мне не отвечал. И только вскрикнул, когда я пытался обнять его, – как потом выяснилось, ему жгли главным образом спину.
XXI. Ты, мудрый Сенека, наверное догадался, как я использовал только что обретенный мной меч? Но все равно вспомню и расскажу по порядку.
Ближе к полудню Лусена начала вглядываться в меня, вроде бы исподволь, но так пронзительно, что я стал ощущать ее взгляды кожей и частями тела: правым ухом, левой щекой, затылком, спиной и плечами. Но стоило мне к ней повернуться, она от меня отворачивалась. А потом снова ввинчивала в меня взгляд и рылась во мне, шарила и искала, пытаясь нащупать.
Мне это надоело, и я уныло спросил:
«Ну что? Ну что, мама?!»
Лусена тут же отвернулась от меня и долго молчала. Мы проехали на телеге не менее стадии, прежде чем она снова заговорила:
«Отец, наверное, сам тебе всё объяснит. Но… Он раздражен. Он сильно переживает… Понимаешь меня?»
И опять замолчала. А я решил не прерывать тягостное молчание.
Мы еще проехали стадию или две. И вдруг Лусена дернула головой, словно кто-то сзади уколол ее в шею острием брошки, и ранено воскликнула:
«Но это не надолго! Я обещаю тебе! Как только мы устроимся на новом месте, отец тут же пришлет за тобой! Обещаю!»
Я посмотрел ей в глаза. А когда она виновато отвела взгляд, улыбнулся и сказал:
«Конечно. Ты только не переживай, мама. Всё будет хорошо».
Тогда она обняла меня, прижала к себе и долго держала в объятиях, еще сильнее стискивая, когда я пытался освободиться.
Так мы доехали до южных предместий Тарракона и остановились возле кладбища, у которого нам была назначена встреча.
Отец с тремя декуриями всадников прибыл туда с опозданием. Вопреки обыкновению, он был одет как римский офицер: кавалерийский кассис на голове, панцирь и плащ – на теле, а на ногах – калиги. И только оружие было иберийским: галлекийские дротики и фальчион – изогнутая испанская сабля. И восседал он на леопардовой шкуре, которой редко покрывают своих лошадей римские всадники.
На меня с Лусеной он даже не глянул.
Как только турма подъехала, от одного из надгробий отделился какой-то пожилой человек в рабской одежде и подошел к отцу. Отец, не слезая с лошади, коротко переговорил с ним. Потом подъехал к нашей кибитке и, глядя на меня, словно на милевой столб, скомандовал:
«Вылезай, Луций. Пойдешь с этим человеком. Он тебя проводит к твоему деду. Будешь теперь жить у него».
Я почувствовал, как вздрогнула и сжалась сидевшая рядом со мной Лусена. И сказал: