Дева Баттермира
Шрифт:
Джон Хэтфилд, вы обвиняетесь в трех преступлениях: Первое. В присвоении имени и титула высокородного Александра Августа Хоупа и в том, что выдавали себя за члена парламента Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, а также в том, что в октябре месяце прошлого года, используя фальшивое и фиктивное имя и звание, подписывали счета и вексели на имя Александра Хоупа Джону Крампу, эсквайру, на сумму в тридцать фунтов для уплаты Джорджу Буду из Кесвика, Камберленд, хозяину гостиницы, или же обязательство в течение четырнадцати дней после подписания урегулировать финансовый вопрос. Второе. Обвиняетесь в том, что пустили в обращение и выдали за подлиный поддельный, фальшивый вексель, выписанный на имя Александра Августа Хоупа, и ко всему прочему неверно составленный и подписанный фальшивым именем, выданный Джону Крампу, эсквайру, датированный первым октября 1802 года и подлежащий оплате Натаниэлю Монтгомери Муру на сумму в двадцать фунтов стерлингов, или же обязательство по истечении десяти дней после подписания
Третье. А также обвиняетесь в том, что, выдавая себя за Александра Хоупа, члена парламента Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, брата высокородного лорда Хоуптона и полковника Армии, и используя данное фальшивое имя и титулы, в различное время октября месяца 1802 года подписывали поддельные письма и посылки, франкируя их от имени Александра Хоупа, с целью избежать платежа за пересылку почты.
— О нет, — пробормотал тихо Хэтфилд себе под нос, — лишь с единственной целью — убедить всех в округе, что я и в самом деле Александр Хоуп.
— Что вы намерены заявить высокому суду?
— Не виновен ни по одному из трех указанных пунктов, — нисколько не колеблясь, произнес Хэтфилд без малейшей запинки.
Вся публика в зале опустилась на свои места, совершенно удовлетворившись таким ответом: пролог был сыгран по всем правилам. Когда Хэтфилд опустился на свое место, весь зал суда наполнился невнятным гулом беспрестанных шепотков и передаваемых друг другу на ухо слухов, обменов впечатлениями, и сэр Александр Томсон вновь пригрозил им всем немедленным выдворением из зала. Ему не нравилось это дело. Обычно Карлайл служил ему веселой передышкой между непрерывной круговертью судебных разбирательств над теми, кто воровал крупный рогатый скот и овец, и расследованием убийств на почве вековой вражды между семьями, — добрая привычная рутина в пограничном городке, а не эта новомодная глупость о подделке документов и самозванстве. Прошлым днем он отобедал в Незерби-Холле в компании с сэром Джеймсом Грэхемом — что уж вошло в традицию во время августовской выездной сессии суда, во время рыбалки, — и беспрестанно только слышно было: Хэтфилд, Хэтфилд, Хэтфилд! Дамы угождали ему во всем и льстили, в надежде выпросить себе местечко в зале суда. И вот они здесь, прекраснейшие цветы сего благословенного края (сэра Александра все дамы признали весьма галантным кавалером и отнюдь не лишенным мужского обаяния), с трудом протиснулись на свои места посреди зловонного, старого зала, лишь бы послушать гнусную историю ничтожного двоеженца, который, бог весть каким образом, сумел одурачить, без сомнения, чувствительных людей. Полюбоваться на его отвратительно густые волосы и этот шрам на щеке, совершенно очевидно нанесенный нарочно, который всякий раз, как Хэтфилд улыбался, превращался в столь любезную сердцу всякой женщины ямку. (Хотя чему же тут улыбаться? Очень скоро ему придется стереть с лица свою гнусную улыбочку!) И кто же станет после всего этого сомневаться, что он отнюдь не джентльмен. Порт, расположившийся поблизости от Незерби-Холла, был весьма богат, и уж тем более он стал оживленным с тех пор, как известие о громком и длинном деле разлетелось по окрестностям. Он велел принести ему кувшин холодного лимонада.
Мистер Скарлетт поднялся, чтобы открыть дело и предъявить иск, и начал с утверждения, что «чудовищность преступления, в котором обвиняют заключенного, не имеет границ». Когда мистер Скарлетт окончил очерчивать канву всего дела — а делал он это весьма детально, словно бы разрабатывая стратегию и тактику своего наступления, он стал доказывать, что такой разрушительный массовый обман может ввергнуть страну в пучину разврата, и ни в коей мере нельзя допустить, чтобы данный самозванец, уйдя от закона, не понес за свои греховные деяния никакого наказания. Хэтфилд достал перо и принялся делать собственные пометки. Топпинг за его спиной что-то нашептывал время от времени на ухо Холройду — по-прежнему поглощенному записями собственных впечатлений; неужели писал толстый том? — и, совершенно раздраженный, Холройд то соглашался с его словами, то нет — чаще всего односложно, — но поскольку весь этот разговор, как казалось, имел малое отношение к тому делу, которое теперь слушалось, а скорее более относилось к высказыванию мнений по поводу стиля или фактов, изложенных судьей, то Хэтфилд быстро сообразил, что будет куда как лучше для него взять защиту в собственные руки.
Судья никогда не был на его стороне и никогда не будет. В лице же сэра Александра Томсона Хэтфилд видел не иначе как извечного антагониста — человека, который всем сердцем ненавидел Французскую революцию, добивался суда над инакомыслящими, поддерживал Уильяма Питта в его ярой цензуре прессы, презирал либералов, считал Уилберфорса [56] , Кларксона [57] и всю антирабовладельческую клику совершенными болванами, восхищался Наполеоном, оплакивал принца Уэльского и закат его правления, боялся членов британской общественности, которые по социальному положению были ниже его, за исключением разве только аристократии, подавшейся в торговлю (о них он по большей части отзывался с неизменном почтением), и полагал, что изжить недовольство среди беднейших слоев населения можно лишь массовым голодом да еще в назидание поперевешать на столбах всех недовольных. Они едва успели встретиться взглядами, как между ними установилось взаимное отвращение.
56
Уильям Уилберфор с (1759–1833) — видный политический деятель Великобритании, выступал за отмену рабства и торговли рабами в английских колониях.
57
Томас Кларксон (1760–1846) — видный публицист, выступавший за отмену рабства в колониях.
Мистер Скарлетт принялся развивать тему, совершенно уйдя от предмета обсуждения и забравшись в область взаимосвязи между весомостью национальной валюты и жизнеспособностью коммерции и процветанием страны в целом. Он привел несколько довольно впечатляющих примеров из истории Древнего Рима, и поскольку он был ярым сторонником латыни, то все его высказывания, так или иначе, служили лишь демонстрацией его богатейших познаний.
Единственной надеждой на оправдательный приговор для Хэтфилда были присяжные, «порядочные люди, служители истины», которые сидели, приняв совершенно невыносимый вид школьников из воскресной приходской школы, что с почтением внимают учителю, когда в такт латыни кивали, одобряя ученого обвинителя. Присяжные — все одетые с иголочки — так и сидели с сияющими лицами, словно на них навели старательный глянец, однако на самом деле это были крупные капли пота, которые стали предвестниками жаркого дня, обещавшего к полудню настоящее пекло. За предыдущие девять дней эти люди уж успели с лихвой познакомиться со всеми его достоинствами. Жены некоторых из них даже смогли нанести визит арестанту, и, несмотря на их возражения, они все же непременно поддержат смертный приговор, который, так или иначе, иногда бывает смягчен, и приговоренному сохраняют жизнь. Жизнь — вот чего он более всего жаждал, жаждал с тем диким неистовством, о каком не посмел бы признаться даже самому себе, ибо признание такое нарушило бы его душевное равновесие. Присяжные — вот его цель.
Хэтфилд сделал несколько записей, но затем его вниманием всецело завладел мистер Скарлетт, который, без сомнения, поддавшись влиянию мировоззрений Хэтфилда и его весьма выдающихся работ, с головой углубился в римское право, с большой неохотой возвращаясь к деталям рассматриваемого дела.
— Должен указать Высокому Суду присяжных, — заявил он, — что заключенный помимо собственной воли обращал на себя внимание общества своими аристократичными манерами и богатой эрудицией. К сожалению, должен отметить, что человек, столь одаренный и выдающийся, увы, оказался столь опасным членом общества. Общеизвестно, что преступления, в которых обвиняется данный заключенный, караются смертной казнью, но в данном случае имеет место целый ряд преступлений, и в том я совершенно убежден. Я готов привести Высокому Суду целый ряд свидетельств, которые помогут провести самое тщательное расследование.
Здесь Топпинг сказал Холройду несколько взволнованных слов, однако тот, продолжая писать, так и не ответил.
Мистер Скарлетт вытер потное лицо носовым платком и с завистью взглянул на кувшин холодного лимонада, что стоял на столе сэра Александра.
— Сочту своим долгом заметить, — сказал мистер Скарлетт, — что я чрезвычайно сожалею о той нелегкой миссии, коя выпала моей скромной персоне, — выступать в роли обвинителя и разбирать малейшие детали данного дела… — И он умолк, бросив взгляд на Хэтфилда, точно прося у него прощения.
И тотчас же Хэтфилд уловил столь важный для него момент: растроганные присяжные следили за речью прокурора, и на лицах их было то выражение сострадания и глубокопроникновенной гордости, кое, как взмах флага, послужил мистеру Скарлетту сигналом. Он продолжил свою речь, теперь уж довольно сухо обращаясь к присяжным:
— Однако же, как бы ни были болезненны те переживания, которые наполняют мою душу, как и ваши чувства, господа присяжные, вам ни в коей мере не следует ни на мгновенье забывать о том тяжком долге, какой был возложен на ваши плечи нашей страной. — И, словно бы внезапно осознав присутствие сурового судьи, он добавил: — Вам надлежит без малейших колебаний отбросить в сторону чувство гуманности и рассматривать данное дело лишь как ряд связанных между собой событий, во имя благоденствия и процветания общества.
Хэтфилд видел, как отреагировали присяжные на это упоминание об их обязанности предельной концентрацией внимания. Словно бы в противовес всему этому, он одарил председателя присяжных суровым взглядом, полным укоризны, словно бы напоминая, что в мире есть вещи куда более важные, нежели «благоденствие и процветание общества», и тот бы наверняка понял значение подобного взгляда, если бы хоть на минуту задумался об том.
— Итак, мистер Скарлетт с присущей ему великодушной сдержанностью в общих чертах обрисовал характер обвиняемого с того самого дня, когда он, присвоив себе титул и звание полковника Хоупа, стал занимать известное положение в обществе.
Живописная картина, созданная прокурором, была весьма детальна и включала в себя выдержки к преподобному Николсону, обращения к Мэри — «в своих письмах он с огромной любовью упоминает о своей «возлюбленной Мэри». И в самом
деле, необходимо признать, заключенный руководствуется единственно ему известными, своеобразными нормами морали…». Затем было описано прибытие судьи Хардинга и побег на лодке через озеро.
А затем мистер Скарлетт завершил свое такое двусмысленное введение:
— Сколь бы ни была болезненна задача, возложенная на мои плечи, я ощущаю внутреннее удовлетворение, когда я таким образом исполняю свой долг перед отечеством, во имя его свобод и законов. Теперь же я вызову свидетелей для того, чтобы они подтвердили выдвинутые мною обвинения, и я всецело положусь на ваше правосудие и ваш беспристрастный вердикт.