Дева Баттермира

Брэгг Мелвин

— Вчера я видела мисс Скелтон, — промолвила Мэри, уже заметив по прежним разговорам тет-а-тет со святым отцом, что вполне может себе позволить довольно смело вести себя с ним. — Разве это в ее привычках оставаться в долине на всю зиму?

— А разве нет? Она любит эту долину. — Его неуклюжий, короткий ответ заставил девушку немедленно оставить эту тему. Однако преподобный помолчал лишь несколько секунд. — Должно быть, для нее это весьма тяжело — красивая молодая леди с весьма неплохими видами на будущее, настоящее сокровище для любого мужчины в нашем краю, по крайней мере, мне так думается. И вдруг оказаться здесь, в глуши, запертой снежными заносами, в то время как ее отец, кажется, намерен скупить все свободные земли в округе, какие только найдутся, и не желает покидать долины даже на неделю, боясь пропустить выгодную сделку. Вероятно, ей очень тяжело.

— Должно быть, — согласилась Мэри тем спокойно-невозмутимым голосом, что доказывал силу ее характера. Она не слишком-то любила мисс Скелтон… и уж если говорить честно, то и вовсе недолюбливала эту девушку, поскольку из постоянного общения с преподобным Николсоном она уж давно поняла, что эта юная наследница немалого состояния обходится со священником не самым лучшим образом.

— А затем брак… — после некоторого молчания мрачно произнес священник и, осознав, что весьма некстати чересчур разоткровенничался, покраснел.

— Да, — довольно весело отозвалась Мэри после некоторых размышлений, — это

может стать настоящим несчастьем.

— Моя дорогая Мэри, — бросился заверять он ее, его душевная рана болела с прежней силой, словно нанесена была только что, — мне следовало проявить куда большую осмотрительность.

— Никто не мог предположить.

— Я потерял голову, точно глупец.

— Все ему поверили.

— Меня посвятили в священный сан, дабы я помогал советами, предупреждая против таких вот неверующих.

— Даже хозяин гостиницы «Голова королевы» и тот поддался его влиянию.

Неожиданное упоминание Джорджа Вуда заставило умолкнуть молодого священника. Вуд до сих пор безгранично верил в величие своего «старого друга», не сомневался, что так или иначе, но его приятель в конце концов «выберется из передряги». Его собственные денежные потери в результате этой аферы, как ему думалось, нисколько не превышали обычных расходов. Хоуп был «истым джентльменом» и настоящим любимцем всех, кто знался с ним, и, сидя в собственной гостиной, в компании друзей, Джордж Вуд, эсквайр, весьма жестко критиковал те заметки, что появлялись на страницах «Морнинг пост».

— Я и сама попалась на его уловки, — мягко добавила она. — Что же вы могли поделать?

— Так вы не вините меня за это?

— Как же я могу винить вас?

— Но ведь вы и впрямь меня не вините?

Ей вдруг подумалось, что в этот самый момент, вымаливая у нее прощение, преподобный выглядит поистине блаженным — и как мисс Скелтон могла играть им, точно куклою?

— Нисколько, — заверила она его торжественным тоном. — И никогда не стану.

— Благодарю вас, Мэри.

Преподобный подскочил с такой стремительностью, что если бы не проворная рука Мэри, то он бы наверняка перевернул чайник с заваркой. Водопад извинений, скорей прочь, он торопится, подпрыгивает от нетерпения, несколько раз распрощался, заверил в вечной признательности, увидится в воскресенье, вскоре заедет…

Мэри убралась в комнате, вернулась, подбросила поленьев в огонь и села читать послание от мисс д'Арси. Зима приносила с собой некоторое преимущество: появлялось свободное время неторопливо читать подобные письма. Покой и оторванность от остального мира вернулись в долину; можно было неторопливо собраться с мыслями.

10 января

Моя дражайшая Мэри,

Лондон просто превосходен! После Озерного края этот город — самое любимое мое место на земле, и куда бы я ни посмотрела, я всякий раз думаю: «Ах, если бы только Мэри могла быть рядом со мной и любоваться тем, чем любуюсь я, или другим!» или же: «Я знаю, дорогой Мэри обязательно бы это понравилось! И еще вот это!» Мы здесь увиделись с таким количеством людей, посмотрели столько спектаклей, насладились зрелищами великого города, что мне просто не терпится поскорее поделиться с вами моими впечатлениями, однако же все это может подождать и до следующего письма. Теперь же я хочу лишь сказать, что добрались мы благополучно, все мы сейчас обосновались по одному из лучших адресов Лондона, и если бы только моя милая Мэри была со мной, то жизнь моя стала бы идеальной.

Но я также должна рассказать вам о Хоупе… Хэтфилде!

Весь город полнится слухами о нем. Никогда раньше мне не доводилось слышать столь много об одном человеке, разве только о мистере Питте или Наполеоне Бонапарте. И конечно же, поскольку я сама имею непосредственное отношение к этому скандальному делу, многие ищут моего общества, дабы узнать мое мнение. И в самом деле, некоторые лучшие семьи Лондона старались вызвать меня на откровенный разговор, что, собственно, было сделать весьма легко, особенно после

публикаций в «Пост» от 31 декабря. Вы читали статью? Они озаглавили ее «Кесвикский самозванец II», и в ней автор (которого полковник Мур знает лично: это поэт, мистер Колридж, и живет он в Грета-Холл) приносит глубочайшие извинения за то, что ошибочно заявил, будто я сама назначила день свадьбы с самозванцем. «День так и не был назначен» — так он написал и продолжал хвалить меня за то, что мне удалось так счастливо избежать этого скандального брака, и отдал должное моему «здравому смыслу и добродетели». Сама бы я ни в коей мере не смогла бы сделать заявление лучше, даже если приложила бы к тому все усилия.

Я было хотела посетить Боу-стрит, куда, по моему разумению, большая часть города постоянно отправлялась, дабы посмотреть на Хэтфилда во время судебного разбирательства. Однако полковник Мур строжайшим образом запретил мне делать это. И все же однажды мне удалось его перехитрить, 27 декабря. В тот день я и миссис Мур, обнаружив, что Хэтфилда провозят по определенному маршруту в почтовой карете, под конвоем сопровождая его к месту судебного расследования и обратно в тюрьму, расположились на одной из улиц по ходу кареты после обеда и смогли как следует рассмотреть его. О, Мэри!

Представления не имею, каким образом никто из нас (вы видите, я включаю в этот список и свою персону) не сумел разглядеть в нем самого отъявленного мерзавца! Он сидел в коляске с черными волосами, которые трепал холодный ветер, вскинув руку в ответ на многочисленные «ура!», которые доносились со всех сторон так, словно он был принцем Уэльским. Но каков урок истинной подлости! Когда он проезжал мимо нашей кареты, мне сделалось не по себе при одной лишь мысли, что он может заметить меня, и потому я спрятала лицо; но вот наконец его карета проехала дальше, и меня стало трясти, когда я представила, в какой близости от меня этот злобный зверь проехал. Меня трясло с такой силой, что моя бедная миссис Мур подумала, будто я страдаю от приступа лихорадки, в то время как это было лишь непостижимое воздействие его греховности на мою несчастную душу. Одно лишь его присутствие вызвало такую слабость, что, когда мы добрались до дома, в котором остановились, я вынуждена была незамедлительно отправиться в свою комнату, лечь в постель и провести там по меньшей мере час, дабы успокоить расшатавшиеся нервы.

Вот тогда-то я и подумала о Вас, моя дорогая, милая Мэри. О том, как, должно быть, страдали Вы сами и по-прежнему страдаете. Изобретательности этого монстра в человеческом обличье нет пределов. Вы еще прочтете в газетах о том, что его жена, урожденная мисс Нейшен привела к нему в камеру двоих своих детей на Рождество. Он встретил ее с распростертыми объятиями, и она оставалась с ним до конца всего судебного расследования и, насколько мне известно, все еще пребывает с ним. Итак, поговаривают, будто все это задумал сам Хэтфилд с единственной целью: когда начнется окончательное разбирательство, обратить внимание присяжных не только на его искреннее раскаяние, но и на удручающе опасное положение, в котором несчастная женщина и ее маленькие детишки будут брошены на произвол судьбы, случись судьям вынести смертный приговор, который, собственно, совершенно соответствует тяжести его преступлений. Полковник Мур встретил своего давнего друга, судью Хокинса, и…

Дальше Мэри не стала читать. Неужели она написала ему письмо слишком поздно? Или же он просто навсегда забыл о ней?

В

комнату вошла миссис Робинсон, однако, увидев, что ее дочь совершенно погружена в собственные мысли, сидя перед горящим камином, она осторожно вышла, предупредив всех в доме, чтобы никто не смел побеспокоить Мэри.

В комнате начинало темнеть; молодая женщина даже не стала зажигать свечей, лишь подкинула еще один брикет торфа в камин и пару поленьев, которые, быстро вспыхнув, давали больше жару.

Огонь разгорелся не сразу, яркие языки его танцевали перед ее немигающим, безрадостным взором, словно бы пытаясь отвлечь ее, утешить и помочь ей.

Чуть позже она бросила листки письма в огонь, пристально наблюдая за тем, как края, охваченные пламенем, сворачиваются, чернея, угольная чернота все больше охватывает странички, не оставляя ни единого белого пятнышка, как крупные хлопья серовато-голубого пепла покрыли брикет торфа. А снаружи темная, ночная долина была заключена в оковы холода и молчания.

Дневник, 26 февраля, Оксфорд

Еще одна промозглая камера! Еще одно унылое и бесчеловечно-жестокое место. Они доставили меня в оксфордскую тюрьму. Как сказал тюремщик, это случилось оттого, что уж больно я ученый, писал много, как он слышал, сочинил несколько незабываемых работ, которые были куда как значительней, нежели работы простого выпускника университета. Возможно, меня бы даже позабавило его остроумие, как и всех прочих, но это отнюдь не остроумие, да и держится надзиратель от меня подальше. Он так шарахается от меня, будто я болен чумой. Надзиратели торопливо вбегают в камеру, принося мне положенную пищу, а затем тут же выскакивают вон, захлопывая за собой дверь. У меня есть деньги, и я мог бы заплатить за предметы роскоши — некоторые денежные суммы до сих пор продолжают поступать ко мне, иногда это подношения от поклонников, но большей частью я даже представления не имею, откуда они берутся. Таким образом, я получил от тюремщиков перо и бумагу, новые свечи, вино, а затем и свежее нижнее белье, однако они так и не отваживаются остаться со мной один на один в камере и поговорить. Кто дал им такой указ? Когда я задаю им этот вопрос, они явно начинают чувствовать себя не в своей тарелке, а затем сразу же убегают прочь, лишь бы не отвечать мне. Когда же я спрашиваю их о женах — просто лишь бы проверить собственные догадки, — они зеленеют и в панике несутся прочь очертя голову.

Таким образом, я нахожусь в полном одиночестве. Вряд ли у Микелли появится хотя бы малейшая возможность отыскать меня. Они перевозят меня с места на место слишком часто, тайком укрывая в самом чреве Англии, словно я какой-нибудь контрабандный груз, что прячут в трюме корабля. Я знаю, что происходит, но им не сломить мой дух.

Я решил в общих чертах описать собственные философские взгляды, как и приключения, которые мне довелось пережить на своем веку. Я предложу политическую систему порядка (с Биллем о правах и со всеобщим выборным правом) и систему внутренней экономики (с отдачей земли в руки бедного населения и минимальной заработной платой, а богачей лишить их гигантских площадей земли, захваченных ими по большей части незаконным путем). Я рассмотрю религию и образование, а также дам рекомендации в каждой из этих областей, основанные не только на всесторонних знаниях— даже взятый наугад предмет видится мне скорее в более широком свете, нежели в тончайшей специфике, — но основываясь на том, что мне самому удалось обнаружить и пережить за время своей жизни, которая имела несколько ярчайших глав. И конечно же я напишу правила поведения взрослых и детей. Я не веду речь о семейной жизни, поскольку на данный момент представления не имею, выдержит ли моя собственная семейная жизнь такое пристальное внимание с моей стороны.

Я начну, как и все люди, остававшиеся в уединении, с любви.

Теперь мне кажется, будто любовь — это лишь жертва: чем значительней жертва, тем сильней любовь. Теперь только я вижу, какова сила любви Микелли ко мне: стремление подчинить своим чувствам собственную личность, ее добродетель, ее состояние — и все это брошено к моим ногам. Это и есть жертва, и больше ничто в мире не способно в должной мере определить силу любви. Остальное же все — похоть, прихоть, каприз, мода, воображение, жадность или же традиции. Жертвенная натура человеческой любви находит такой пример и свое оправдание в благороднейшем акте, который когда-либо совершался на этой бренной земле, — жертва Иисуса Христа ради всего рода человеческого, дабы мы могли возрождаться вновь и пребывать с Ним в Царствие Небесном Отца Его. Жизнь Христа — жизнь совершенная, и все акты самопожертвования и все намерения берут начало в самопожертвовании. Туда, куда Он следует, туда и мы идем по стопам Его.

Уж коли однажды жертва любви предложена, то от нее никак нельзя отказываться; впрочем, во второй раз ее тоже предложить уж нельзя. Следовательно, у нас есть лишь одна любовь, как Христос принес лишь одну жертву. Однако же возникает проблема, когда мы неправильно используем эту единственно выпавшую нам возможность, а такое случается часто. Подобная ошибка отчасти проистекает от невежества — которое само по себе вполне извинительно и всецело находится во власти Господа нашего Всемогущего, — но в большей же степени причиной тому невоздержанность. Если нам выпадет судьба предложить жертву свою верному человеку в верное время, тогда и любовь обретет несомненную истинность и долговечность, и ни Вельзевул, ни слуги его не смогут сломить сие праведное чувство. А если же мы предлагаем жертву не тому человеку в неверное время или же тому человеку— как, мне верится, моя Мэри, например, — но в неподходящий момент, то, как замок, построенный на песке, любовь эта рухнет.

Таким образом, отыскать предмет, которому бы можно было принести жертву, равносильно тому, как обрести ключ, который бы отпер заветные двери и выпустил бы твой страх…

Мороз свирепствовал до самого конца пасхальной недели, и Мэри была несказанно этому рада, поскольку злая стужа дарила ей желанное уединение и ограждала от остальной долины, принося ей мир и спокойствие, к которому она уже успела привыкнуть. Ей было до чрезвычайности необходимо восстановить утраченное равновесие после всего зла, которое он ей причинил. К тому же она хотела позаботиться о ребенке. Мэри с невероятной страстью принимала все меры предосторожности, дабы отлично питаться, как следует высыпаться и даже ночью дышать свежим воздухом. Случалось, Элис и миссис Робинсон даже ругали будущую мать за такое чрезмерное усердие, но Мэри не обращала на их ворчание ни малейшего внимания. Однако слишком часто бранить ее они не решались, поскольку обеим было ясно, насколько жизненно важен для Мэри этот ребенок. Она могла внезапно замереть на месте, прислушиваясь к каким-то своим внутренним ощущениям, которые дарил ей еще не родившийся ребенок, и только как бы вновь убедившись в своих чувствах, она шла дальше, и на лице ее играла очаровательная, задумчивая улыбка. Она много читала о беременности в своих медицинских книгах и разговаривала с миссис Смолвуд, которая во всей долине слыла повивальной бабкой. Таким образом, Мэри готовила себя к тому, чтобы, случись акушерке не прибыть ко времени появления ребенка на свет, самой родить без посторонней помощи. Она постоянно использовала засушенные еще с осени травы в качестве приправ к самым различным блюдам и не забывала съедать хотя бы по яблоку в день, поскольку прекрасно понимала, что ей и ее будущему ребенку очень нужны фрукты. Ей бы очень хотелось, чтобы и Джон разделил с ней эту огромную радость, во всяком случае, временами именно так она и думала, но когда к сердцу вновь подступала обида и боль, то волна горечи смывала всякое желание видеть его рядом.