Дева Баттермира
Шрифт:
— Джон?
Этот вопрос, заданный с тревогой в голосе, был естественной реакцией, поскольку создавалось впечатление, будто он и вовсе не видит ее. Он стоял, сомкнув руки в замок за спиной, ей показалось, что его взгляд устремлен прямо на нее, однако он совершенно не видел ее.
— Джон?
Она двинулась к нему осторожно и мягко, как и до этого произнесла его имя.
— Микелли, — промолвил он, точно пробуя ее имя на вкус.
— Да. — Она остановилась всего в нескольких футах от него, прекрасно зная, какую странную реакцию может вызвать у него любое прикосновение.
— Они сказали, что моя жена…
— Я по-прежнему горжусь тем, что называюсь твоей женой, Джон. Никакого другого титула мне больше и не надо.
Он кивнул, и это маленькое движение наконец позволило ему сфокусировать на ней взгляд. Он только теперь увидел перед собой женщину, которой было далеко за тридцать, наверное, ее даже можно было бы назвать красивой, если бы не следы долгих страданий, отразившихся на ее лице. На женщине было шелковое платье, однако уже давно вышедшее из моды и поношенное, несмотря на очевидные старания скрыть это. Ее рыжевато-каштановые волосы, уложенные в довольно строгую прическу, начали седеть на висках, а лицо от волнения приобрело необычайную бледность. Плохие зубы изрядно портили еще вполне милое грустное лицо. Ее фигура по-прежнему оставалась хороша, никаких признаков полноты, и в то же время не костлявая. Она легко найдет для себя другого мужа, подумалось Хэтфилду внезапно, преданная, любящая женщина, которая сделает честь любому, даже весьма респектабельному мужчине. Ему понадобилась вся его сила воли, чтобы заставить себя обнять ее, отдавая дань учтивости. И когда его вялые руки разжались, выпуская ее из объятий, они оба знали, что этот знак внимания так же пуст, как и наигранная вежливость между ними.
Однако это нисколько ее не обескуражило. С той же ужасающей настойчивостью, которая заставила ее проводить лучшие годы, сидя у окна и молча смотреть прямо в лицо неизвестного ей преступника, заключенного в тюрьму, а затем выйти за него замуж, она принялась распаковывать свои вещи, тем самым давая совершенно ясно понять, что намерена отныне разделить с ним эту камеру.
— Микелли. — Мгновенный порыв поступить правильно, вызванный лишь одними думами о Мэри, теперь подтолкнул его попытаться хотя бы прояснить ситуацию и быть честным в
своих чувствах к этой женщине. Он знал прекрасно, что если не сделает этого немедленно, то день ото дня, деля с ней одно узилище, ему все тяжелей и сложней будет расставить все по местам и яд недоговоренности все больше будет отравлять их взаимоотношения.
— Микелли, ты ничего не выиграешь, если останешься со мной. Судебные разбирательства идут из рук вон плохо. Меня ждет судебное расследование либо в Тивертоне, либо в Камбрии. В любом случае это будет для тебя слишком большим унижением. Тебе и без того пришлось пережить то, чего никто не способен вынести. Я принес тебе одни неудачи, я изменял тебе, я покинул тебя… Микелли, твое ангельское всепрощение убивает меня. Пожалуйста…
Она повернулась к нему с тем удивительным выражением светлой, одухотворенной печали на лице, которое едва не заставило его разрыдаться от раскаяния за содеянное.
— Я знаю, тебе трудно любить меня, Джон, — промолвила она и неожиданно запнулась, замолчав на секунду: такое признание, даже если оно уж давно сделано в глубине души, совсем не легко произнести вслух, — но я твоя законная жена.
— Мое поведение отняло у меня все права, какими я обладал, и уж тем более освобождает тебя от обязанностей передо мной.
— Я хочу быть с тобой.
— Микелли, я слишком плохое общество для тебя.
— Ты же не можешь остаться в одиночестве на Рождество.
— Боюсь, что теперь мне большую часть времени придется довольствоваться одиночеством. Одно Рождество…
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
— Ради твоего же блага, Микелли, ради того будущего, которое тебя ждет впереди.
— Без тебя мне не нужно никакого будущего.
— Ты не должна так говорить! Не должна!
— Почему ты так не хочешь, чтобы я хотя бы позаботилась о тебе?
— Я этого не стою! Я погубил всю твою жизнь! Я для тебя Черная Смерть! Тебе следует бежать от меня без оглядки, начертать крест на пороге этой двери, оставь меня, иначе я вновь причиню тебе боль, Микелли.
— Я привезла с собой детей.
— О Господи!
— Они сейчас с тюремщиком. Они хотят видеть своего отца. — Она помолчала. — Я схожу и приведу их, а затем, если ты все же захочешь, чтобы мы ушли… мы уйдем.
— Микелли… мне так жаль.
— Ничего. — Она улыбнулась. И, насколько он мог судить, улыбка эта выражала лишь любовь, не обремененную ничем, незапятнанную, не отравленную никакими суждениями о его виновности. — С того самого момента, как я впервые увидела тебя, с того первого момента, — сказала она, — я всей душой и навечно полюбила тебя. Возможно, такой груз слишком тяжек для тебя.
Двадцать седьмого декабря Хэтфилду пришлось пережить четвертое и последнее заседание на Боу-стрит; третьего января 1803 года «Морнинг пост» поместила на своих страницах объявление об окончательном решении: Хэтфилду надлежит предстать перед судом в Карлайле — дату еще предстояло назначить — за незаконное франкирование писем.
Двадцать восьмого декабря Хэтфилд неожиданно и с соблюдением всех строгостей был переведен из исправительной тюрьмы в тюрьму Ньюгейт. Менее чем через неделю его перевели в Маршалси. А еще несколькими днями спустя, уже девятого января, он был отправлен в Бристоль.
Возможно, сообщения в газетах о его сравнительно комфортном пребывании в тюрьме несколько раздражало власти; возможно, его популярность среди молодежи и пожилой части Лондона также в немалой степени беспокоила правительство; никто не потрудился дать ни малейших объяснений по поводу такого перевода заключенного в другую тюрьму.
Тюремщик, стороживший Хэтфилда в исправительной тюрьме, впал в совершенное уныние по этому поводу. Жена, как ему думалось, намерена была возложить всецело на одного лишь мужа ответственность за то, что он теряет такого знаменитого заключенного, и ее претензии не имели никакого оправдания. Однако после долгого обсуждения этой темы он время от времени возвращался к тому случаю накануне Рождества. Именно в том событии, сказал он сам себе, заключались причины такого перевода.
Как и обещал, тюремщик взял с собой свою жену, ее сестер, которые к тому моменту уже изрядно хлебнули портвейна, а также одного из их мужей (второй оказался человеком глубоко религиозным и не желал иметь ничего общего с такими гнусными «проделками»), чтобы показать им всем Хэтфилда. Они пришли как раз вовремя, застав самую умилительную сцену. Мистер и миссис Хэтфилд вместе с двумя маленькими детишками распевали рождественские песенки, собравшись в кружок. Сейчас Хэтфилд был куда обаятельней, нежели тюремщик мог себе представить. Как он рассказывал позже, ему в жизни не доводилось видеть, чтобы человек столь разительно изменялся за такое короткое время — точно подменили. Он едва сумел узнать в этом веселом человеке того одинокого, постоянно погруженного в мрачные мысли пленника, которого ему приходилось видеть до сей поры. Леди были буквально очарованы и восхищены подобной картиной и, как он сказал бы, с готовностью поддались чарам обольстителя. А тот в свою очередь сию же минуту предложил им кларету, осыпал их комплиментами, в особенности расхвалив платья, затем принялся сплетничать о герцоге Камберлендском, который присутствовал на судебных разбирательствах, и как граф Эйлсбери сделал отдельное замечание об этом, что сразу всем бросилось в глаза. Казалось, миссис Хэтфилд нисколько не возмущена таким поворотом событий, она скромно стояла в стороне и лишь изредка, с достоинством истинной леди отвечала на вопросы, которые ей задавали. Да, ответила им его жена, — и в ее голосе зазвучали нотки той светлой и прекрасной надежды, коя обещала супружеской паре в будущем лишь счастье и процветание, — это самое замечательное Рождество, какое ей когда-либо доводилось праздновать.