Дева Баттермира
Шрифт:
Теперь же он намеревался просто ускользнуть — возможно, в Ирландию или же в Данию — и уж оттуда договориться с Мэри о встрече где-нибудь за пределами Англии. Для этого требовалось преодолеть две преграды: сначала скрыться от представителей закона, которые теперь повсюду преследуют его, и, что более важно, держаться подальше от Ньютона, до тех пор, пока не появится возможность уйти морем. По этой самой причине он путешествовал по Северному Уэльсу, постоянно меняя направление, принимая все возможные меры предосторожности. Находясь в Аберистуите, например, так ни разу и не поинтересовался лодками, словно бы отметая саму возможность путешествия по морю. Он додумался надевать перчатки всякий раз, как выходил из дому, стремясь спрятать от посторонних взглядов искалеченные пальцы, а трость весьма кстати помогала ему скрыть небольшую хромоту. Волосы ему удалось покрыть париком; приходилось также обуздывать собственный нрав, он превратился в делового человека, придерживавшегося весьма консервативных взглядов, даже чересчур консервативных. До тех пор, пока полицейские ищейки не потеряют его след, ему ни в коем случае не следует предпринимать решительные шаги. Вторым препятствием была сама Мэри. Она должна быть готова отправиться за ним хоть на край земли, как только он позовет ее. Иначе… любые размышления на подобную тему лишь усиливали его сомнения.
Он задремал.
Огонь в камине согревал его уютную спальню, которую почти целиком занимала гигантская дубовая двуспальная кровать; плотный обед: горшочек тушеного мяса, хлебный пудинг, эль — все это способствовало умиротворению и расслабленности, охватившим его после первых же абзацев письма, обращенного Мэри… Его охватило ощущение полета, и в наступившем полузабытьи ему представлялось, как он закидывает удочку, как рыба клюет на приманку и как он вытягивает ее из воды… затем он увидел, как на теле рыбины вдруг проступают черты лица его матери, вот они сменяются лицом его друга, любовницы, ребенка, тюремного надзирателя, судьи, покровителя… его прошлое словно бы закручивалось вокруг него, увлекая его в эту унылую воронку. Если бы он только мог рассказать о себе все, как это делают католики на исповеди…. и даже более того. Ему не хотелось ничего скрывать, хотелось извлечь из собственной души все низости, подлости и пороки, выложить их на страницы своего письма, чтобы они уж больше не смущали и не мучили его сознание.
После часа подобных размышлений он вдруг, к собственному неудовольствию, обнаружил, что настроение его резко изменилось. Словно он после долгого и утомительного путешествия вдруг обнаружил, что стоит на самом краю гигантской скалы и властный внутренний голос командует ему: «Прыгай! Лети!»
Он
Этим вечером он больше не станет трудиться над письмом, решил он. Все, что он успел написать, послужит своего рода прологом. Ему необходимо выспаться этой ночью, прежде чем он сядет сочинять следующее письмо.
16 ноября
Моя дорогая Мэри,
Я родился в середине прошлого столетия в Мортраме, Лангдейл, Чешир. Мне думается, что в детстве мы не слишком-то задумываемся, какие события формируют наш характер. В моем случае сыграли роль самые противоречивые обстоятельства: мне бы хотелось разобрать по порядку — и уж тем более рассказать тебе, — что я за человек, но всякий взгляд на самого себя у меня порождает лишь боль, искажается чувством несправедливости и замутнен множеством ошибок. Но я хочу, чтобы ты знала обо мне все, дабы ты смогла во всеоружии встретить те многочисленные измышления и нападки, которые возводятся на меня, и еще, как я уж раньше писал тебе, мне хочется, чтобы ты судила меня на основании достоверных свидетельств.
Мои родители были такими же скромными людьми, как и твои. Мой отец работал в лесах, принадлежащих лорду И. Моя мать была младшей из четырнадцати детей в семье школьного учителя. Нас же было всего восемь: моей матери пришлось похоронить трех дочерей и одного сына еще до того, как им исполнился год. Я же был самым младшим из всех оставшихся в живых детей. Самый старший брат был намного старше меня — разница в возрасте составляла почти одиннадцать лет; я полагаю, он покинул родной кров раньше, чем в моем сознании отложились воспоминания о нем. Приблизительно то же самое случилось и с моей старшей сестрой, которую отправили в услужение, когда ей едва минуло десять. Другая моя сестра была очень болезненной и все время оставалась дома, лишь изредка помогая матери по хозяйству.
Поскольку большую часть времени мой отец проводил вне дома, работая в лесах — сжигал дрова, готовя древесный уголь, валил лес, нарезал ивовые прутья для изготовления корзин, — меня воспитывала одна лишь мать, души не чаявшая во мне и моей сестре, которую я боготворил. Болезненность, что иногда присуща некоторым детям, придавала ей необычайную кротость и смирение, и оттого она казалась и вовсе безгрешной. Она была похожа на мою матушку, которая сама в то время— а мне тогда только минуло семь — начала постепенно чахнуть. Я так и вижу их глаза — большие, карие глаза, наполненные безмерной добротой и любовью ко мне, никогда более в жизни мне не доводилось почувствовать такой заботы о себе.
Деревня наша была чрезвычайно скромной — хотя и больше, нежели Баттермир, — и к нам всем относились весьма доброжелательно. Местный священник испытывал особую симпатию к моей матушке, и он частенько навещал нас, всякий раз непременно принося с собой какое-нибудь лакомство, которое его жена посылала кому-нибудь из нас. В то время я был смышленым и смелым мальчуганом, и священник любил задавать мне вопросы по тексту Библии, устраивал мне проверки и в награду за мои успехи частенько одаривал меня парой мелких монет. Однако даже такое сокровище было ничто в сравнении с той гордостью, которая переполняла меня всякий раз, как я давал повод моей матушке гордиться своим маленьким сынишкой.
Так мы и проводили время — иногда втроем, иногда вчетвером; в тех редких случаях, когда отец возвращался домой, он лишь немного нарушал сложившийся порядок. Он был до чрезвычайности предан матушке и сестрице моей, и времена эти теперь уж прошли безвозвратно. Все это длилось не так уж и долго, может, два года, ну, от силы, три, но даже сейчас я помню эту крохотную комнатенку, в очаге которой жарко пылали брикеты торфа, моя матушка читала нам, а моя сестрица шила, и лицо ее всегда лучилось поистине ангельской улыбкой. Я, позабыв обо всем, внимал матушкиному рассказу, иногда часами просиживая у нее на коленях и мало заботясь о том, что, должно быть, от моего веса у нее частенько болели ноги. А затем все мы шли спать, и это были самые безмятежные, самые невинные ночи в моей жизни.
Но однажды мой отец пришел домой и принес нам не слишком добрую весть: для лорда И наступили не лучшие времена и теперь уж он больше не нуждается в таком количестве слуг, и потому он просто уволил всецело преданного ему отца. После двадцати без малого лет изнурительной, тяжелой работы с мизерной оплатой. Поначалу мой отец не печалился: найдется для него другая работа, и такие перемены пойдут ему только на пользу. Мы всегда проявляли бережливость и не видели особых причин для беспокойства. Однако вскоре они появились, и наше беспокойство росло все больше в течение следующих нескольких недель, когда выяснилось, что тяжелые времена наступили не только для одного лишь лорда И, но и для всех остальных. Отец искал работу безуспешно. В это же самое время со мной случилось событие, само по себе незначительное, но имевшее самые ужасные последствия. Я влюбился всем сердцем, и если кто-то думает, что ребенок семи лет не способен на подобные чувства, то могу заверить тебя: со мной случилось именно это. Объектом моей пылкой страсти стала юная дочь лорда И. Она была всего на несколько лет старше меня, и мне не раз доводилось видеть, как она катается на своем пони, под присмотром конюшего и одной леди, которая, как я подозреваю, доводилась юной девушке тетей или же служила у нее гувернанткой. Едва увидев ее, я был совершенно покорен. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем больше с моей дорогой матушкой и сестрицей, которых поначалу забавляли мои разговоры, затем смутили, а в конце концов окончательно встревожили. Я умолял их не говорить ни единого словечка отцу, боясь — и я до сих пор уверен, что правильно опасался, — как бы он силой не заставил меня прекратить эту, на его взгляд, бесполезную и опасную игру. Все свое свободное время я проводил, раздумывая и составляя планы, как бы мне увидеться с ней или же ненароком попасться ей на пути. Мне было довольно одного лишь взгляда, украдкой брошенного на нее: на эту горделивую осанку, на прекрасное лицо с этими серьезными глазами, которые никогда не посмотрят на меня благосклонно. Возможно, я постепенно сходил с ума… ибо разве это не чистое сумасшествие?
Постепенно я осмелел. Я подкрадывался к конюшне, чтобы увидеть, как моя богиня выезжает на прогулку. Я готов был часами сидеть в лесу, чтобы несколько раз за утро попасться ей на пути. Я грезил о ней, ее лицо стояло перед моим взором точно икона.
Между нами была непреодолимая пропасть, между моей мечтой и ее жизнью, и пропасть эта была шире, нежели Атлантический океан, однако я об этом не задумывался. Я только знал, что должен видеть ее постоянно, ибо жизнь без нее лишена всякого смысла. У меня попросту не было выбора.
Однажды, вернувшись домой после одной из таких погонь за предметом моего обожания, я обнаружил мою матушку и сестрицу на улице, рядом с нашим маленьким домишкой, тут же громоздилась вся мебель, которую мои родители нажили за многие годы. Слух о моей сердечной привязанности достиг ушей лорда И, и он тут же выставил всю нашу семью из дома, дабы мы немедленно и навсегда покинули этот край. Вот так вот он поступил. Мой отец не сумел найти приют ни для себя, ни для семьи. Никто в Мортраме и во всей округе не желал противиться воле самого лорда, и потому мы провели два дня в сарае с прохудившейся, протекавшей крышей, у одного нашего соседа, который меньше других боялся гнева лорда. Однако даже он через несколько часов пожалел о своем милосердии и с великим нетерпением дожидался того момента, когда мы уйдем от него. И мы отправились в Честер.
Мой отец и словом не обмолвился об истинной причине такого внезапного выселения. Когда же мы уходили из деревни, упаковав свои нехитрые пожитки и уложив их все на тележку, которую пришлось тащить за собой вручную, матушка моя усадила на самый верх мою маленькую сестру, точно королеву на трон, хотя та и сопротивлялась. По дороге нам встретился, заставив нас всех сойти с тропинки, предмет моей страсти, эта маленькая, надменная, неотразимая особа. Я не мог противостоять искушению и, оставив отца тащить тяжелую тележку с вещами, бросился следом за девочкой, скакавшей прочь по осенней дороге, чтобы еще раз взглянуть на нее. Однако на сей раз конюший получил от лорда весьма строгий приказ, он с такой силой хлестнул меня по лицу кнутом, что я упал как подкошенный, едване теряя сознание от боли и обливаясь кровью. Однако кавалькада даже не остановилась, молча проехав мимо.
Этот удар, эта незаслуженная обида всколыхнули в душе моего кроткого отца волну гнева. Матушке же моей и вовсе стало плохо, когда она увидела мое окровавленное лицо. Мы остановились в ближайшем трактире, и она настояла, чтобы мы провели в нем всю ночь, хотя оплата, которую запросил хозяин, весьма смущала отца. Я, словно в горячечном бреду, уговаривал его позволить мне остаться. Я твердил, что не вынесу, если только меня ушлют из края, по которому ездит и ходит столь божественное создание, если мне никогда более не доведется дышать одним с ней воздухом и если мне не доведется бродить среди деревьев и ручьев, которыми она любовалась. Такая потеря наверняка убьет меня.
Моя лихорадка длилась два дня, но когда я наконец исцелился, слегла моя матушка. Страстный бред и тяжесть моего состояния добавились к тому кошмару, которым стало для нее выселение из дома. Все это вместе подкосило ее. Мой отец вынужден был поселить нас всех в одной комнатке таверны, поскольку с постоянными тратами деньги наши неумолимо таяли с каждым днем. К тому же я нипочем не желал отказываться от своих замыслов. Я готов был бежать несколько миль, лишь бы хоть одним глазком полюбоваться на свое божество. Я был настолько слаб после болезни, что отцу не составляло труда удерживать меня, но абсурдность моего тогдашнего поведения повергала его в отчаяние. Он привязывал меня, точно собаку, к столбу, что находился во дворе, всякий раз, когда отправлялся по всей округе искать работу: нарубить дрова или исполнить еще что-нибудь за несколько пенсов. Когда же мне однажды удалось распутать веревку и сбежать, ему пришлось гнаться за мной до самого Мортрама после целого дня безуспешных попыток достать деньги на лекарства матушке и нам всем на пропитание. Тогда он меня избил. Это случилось впервые; мой отец тем и отличался от всех наших соседей, что никогда не позволял себе поднимать руку на детей, и хотя мне было больно, сильнее страдала моя матушка.
С того самого дня она начала быстро угасать, и мой отец, окончательно отчаявшись и не видя никаких средств, прибегнул к воровству. Однажды темной ночью он отправился в те самые угодья лорда, в которых работал всю свою жизнь и потому знал их как свои пять пальцев. Путь его лежал в те леса, которые более всего были богаты дичью. Он с легкостью ловкого охотника принялся собирать дичь из капканов и ловушек, понаставленных егерями лендлорда, не только для того, чтобы накормить нас, но и с намерением отомстить лорду за несправедливость. Увы, он недооценил этого человека. Отец был пойман с поличным и отдан под суд.
Пока он находился под арестом в тюрьме Честера, моя матушка отдала Богу душу. Меня отправили в ученики к торговцу мануфактурой в том же городишке. Отца приговорили к пяти годам исправительных работ. Моя сестрица последовала было за ним, однако через месяц умерла и она. Я никогда более не видел моего отца и даже ничего не слышал о нем.
Так за какую-нибудь пару месяцев наша семья была стерта с лица земли, и все это — я ничего не мог поделать — из-за моей необузданной страсти к девочке, которая так ни разу на меня и не взглянула.
Хэтфилд отложил перо, и безбрежный поток образов, воспоминаний, запахов и картинок хлынул в его сознание с такой отчаянной стремительностью, что отразить все это на страницах письма он был и вовсе не в состоянии. Его целиком поглотили воспоминания о временах почти сорокалетней давности. Он просто сидел и наблюдал за догорающей и постепенно угасающей свечой. Когда от нее остался лишь тлеющий фитилек, Хэтфилд сделал приписку к своему письму:
Я представления не имею, как ты оценишь все это, поскольку я и сам до сих пор не пришел ни к какому заключению. Кроме того, мне постоянно снилось, да и теперь снится, будто это я тогда убил их всех.
18 ноября
Моя дорогая Мэри,
Вчера я поменял
Мой первый год, проведенный в Честере, стал самым ужасным годом моей жизни. Меня определили учеником к очень злому человеку. Нас, мальчиков, у него было четверо, и жизнь у нас была тягостнее, нежели у негров на плантациях. Мы работали по шестнадцать часов в день, а иногда— поверь мне— еще и дольше. Двоих мальчиков постарше меня, еще сохранявших некоторое своеволие, приковывали цепями к скамейкам, на которых они спали. Нам разрешалось тратить всего полчаса на обед в полдень и по четверти часа каждый вечер на ужин. Кормили же нас отвратительно: кусок черствого хлеба, жидкая овсянка, да и количества столь мизерны, что вряд ли могли насытить даже кролика, не говоря уж о растущем мальчике. Субботним утром хозяйка загрубевшей рукой соскребала с нас недельную грязь, а затем мы, словно эскорт из карликов, сопровождали хозяина с супругой и тремя толстыми дочками в церковь. В доме, кроме нас, работали еще четыре девочки-служанки, но их считали до такой степени убогими, что даже не разрешали посещать церковь. Любое проявление независимости, юмора, сочувствия тут же пресекалось, буквально выбивалось из нас батогами.
Если нас по какой-то причине не колотили в течение недели, то обязательно пороли в ночь на субботу, как говаривал наш хозяин, просто в качестве назидательной меры. Он вел себя весьма вольно по отношению к маленьким девочкам, что прислуживали семье, младшей в то время едва исполнилось десять. Иногда он снимал с одного из нас кандалы и тащил на ринг, где обычно проводились петушиные бои. Здесь, раздетых донага, нас заставляли драться с другими учениками ради медяков, которые нам швыряли зрители. Они делали ставки и награждали нас за хорошую драку кусками жареной дичи, пища эта для нас была столь непривычной и тяжелой, что потом нам становилось плохо. Я участвовал в этой забаве всего однажды и к концу драки потерял сознание.
Он постоянно обманывал своих клиентов, лишь только представлялась малейшая возможность, и при этом лебезил перед ними. Нам часто доводилось собственными ушами слышать, каким льстивым, заискивающим тоном он разговаривал с некоторыми местными джентльменами и леди, а затем, стоило только им шагнуть за порог его дома, он преображался, точно сам сатана в дешевой мелодраме. Он презирал и ненавидел тех, перед кем ему приходилось пресмыкаться. Обманывая их, он рассказывал нам, будто уловки его столь тонки и хитроумны, что никто из этих болванов даже не заподозрит его в мошенничестве. Если же навестить нас приходил церковный служащий или— а такое случалось дважды в год — сам приходской священник, нас всеми правдами и неправдами заставляли поклясться, что хозяйской щедрости и благодеяниям нет границ. И Бог его знает почему, но они, видя перед собой изнуренных работой, отощавших, низкорослых и тщедушных детей, отчего-то верили, что мы здесь все здоровы и счастливы, даже не прислушиваясь к нашим протестам.
Его поймали на какой-то весьма сомнительной сделке, затем вскрылись его предыдущие преступления, он был осужден и приговорен к долгому тюремному заключению, мне думается, лет на десять, и нас забрал к себе новый хозяин, мистер Сейворд.
Я уверен, ты полагаешь, будто я пытаюсь сыграть на твоем сочувствии к маленькому мальчику, каким я в то время был. Так оно и есть. Твоя семья небогата, ноу тебя все же есть любящие и преданные тебе родители. Как бы тебе ни было тяжело, однако ты обладаешь свободой. В чем бы ты ни испытывала недостатка, тебе хватает свежей воды, вполне приличной пищи, свежего воздуха, ты не прикована кандалами к скамье, и твои соседи с симпатией относятся к тебе. Мне не надо рассказывать о тех ужасных бедствиях, какие встречаются в сельской местности, они бывают гораздо страшней, нежели происходящие в больших городах. Но те из нас, кто заживо погребен в катакомбах этих больших городов, знают жизнь, о которой необходимо рассказать, дабы понять ее до конца. Позже я стал осознавать, что все события, которые мы переживаем в детстве, закладывают основы будущей нашей жизни, и нам приходится нести этот груз до самой смерти. Я знаю, сколь торопливо мы «отбрасываем от себя прочь все детское», и повидал немало детей, с которыми обращались точно с игрушками или рабами или же как с маленькими взрослыми. Но я верю, что существует мир детства, который разительно отличается от всего прочего реального мира. Он, точно семя, брошенное в плодородную почву, постепенно прорастает, медленно, год за годом, и в конце концов мы пожинаем плоды его. Много раз оборачиваясь назад и припоминая этого злого человека, я все размышлял: что же он убил во мне и какие семена посеял в душе моей? Это был мой первый опыт общения с тираном.
Мой новый хозяин оказался человеком вполне добрым. Правда, работать нам приходилось не меньше, чем раньше, однако прежнего страха мы уже не испытывали. Нас даже кормили чуть-чуть получше. Он нас почти не бранил, только иногда орал на нас во всю глотку, если бывал пьян, и лишь однажды он всем нам сбрил шевелюры, намазал бритые головы клеем и прилепил на нас перья. Впрочем, в этой невинной шалости мы ничего опасного не усмотрели. А уж какой набожной женщиной была миссис Сейворд! Она обучала нас Закону Божию, объясняя Библию, и весьма лестно отзывалась обо мне, поскольку у меня к тому времени уже были отличные знания в этой области. Благодаря ее покровительствуя начал процветать, и вскоре мистер Сейворд стал брать меня в поездки за пределы города, когда продавал мануфактуру. Именно тогда я научился лгать.
Поначалу мне это представлялось делом невинным, мистер Сейворд весьма поощрял меня, объясняя, что все выездные торговцы вынуждены привирать (именно это слово он употреблял), однако это не более чем общепринятая формула некоей игры. Ну, скажем, например, что ты можешь предложить такую и такую мануфактуру на шесть пенсов дешевле, чем твой конкурент, хотя на самом деле ты этого сделать не можешь. И вот наступает день доставки, и тогда перед тобой стоит задача продать клиенту что-нибудь еще, чего он не заказывал. Причем дополнительный товар имеет более высокую цену, дабы компенсировать твои затраты и вернуть деньги. Можно попытаться дать клиенту скидку не в шесть пенсов, а только в два, оговаривая это ужасными неудачами, которые преследуют твое дело последнее время, или же пресмыкаясь и лебезя перед ним до тех пор, пока не добьешься своего. Он также заметил, что женщин влечет ко мне и меня к ним, — мне и теперь стыдно упоминать об этом. Мистер Сейворд счел, что это самое ценное мое качество. И с тех самых пор я стал играть на чувствах женщин, за исключением служанок. В ту пору я разделял женщин на три категории: рабынь, чудовищ и хозяек, которые помыкают всеми, кто попадаются им под руку. Я вел с ними собственную игру. Вот что я делал. Обманом и лестью завоевывая сердца женщин, я прокладывал себе путь к собственному благополучию.
Мне бы хотелось рассказать тебе об еще одном небольшом событии, которое случилось вскорости. Как раз после того, как я стал работать на мистера Сейворда, мне довелось испытать необычайное, удивительное чувство, избавиться от которого мне никогда больше не удалось окончательно. Такое обычно случалось со мной, когда я оставался в полном одиночестве, и, вероятней всего, могло бы объясняться страхом перед одиночеством или же великим страхом перед миром в целом. (И в самом деле, однажды испытав ужас перед лицом смерти, я стал верить, что сознание мое живет под этой сенью.) Весьма сложно описать мои чувства, поскольку я могу показаться смешным, однако взываю к твоей снисходительности, и еще, полагая, что это весьма важно, я скажу коротко только следующее: это выглядит так, словно некая часть сознания отделяется от меня самого, может быть, это моя душа? Конечно, это разум — это он покидает мое бренное тело совершенно, полностью, и ошибиться в этом невозможно, — парит над головой, оглядываясь на пустышку под названием «тело» — плоть, кости, кровь, дыхание, вода, — одним словом, на материю. Обретая свободу, «разум» словно бы замирает, ожидая… чего? — я даже и не знаю. А покинутое тело едва смеет дышать от страха… перед чем? — едва ли я могу об этом сказать, однако это настоящие тиски, безграничная тирания ужаса, которая не оставляет ни малейшей возможности сопротивляться ее законам…
Я и без того написал чересчур много, но мне очень хотелось рассказать тебе обо всем этом. Поскольку я совершенно убежден, что подобный раскол в моем сознании несет ответственность за те злодеяния, которые, как я уже говорил, мне довелось совершить за всю свою долгую жизнь, и за все злоключения, которым мне пришлось подвергнуться. Поскольку, лишь стоит «духу» покинуть мое тело и оставаться за пределами его, бесстрастно наблюдая за тем, что происходит с моей плотью, в то же самое мгновенье другой дух, совершенно независимый от моей воли, вселяется в меня. Он всегда представляет собой некую злобную силу, демона, терзающего меня. И поскольку когда дух мой покидает мое тело, я замираю в полном оцепенении, не в состоянии двинуться, то совершенно бессилен бороться с этим злом, проникшим в меня. Остается лишь сожалеть, Мэри, но скажу тебе более: с этим ужасом необходимо справиться. Я рассказываю тебе это оттого, что во мне живет чувство, будто только ты одна и можешь изгнать эту злую силу из моей души. Твоя подлинная красота способна вернуть мне мою целостность.
Однако же я отклонился от темы более, нежели желал, и осознаю, что еще пока не коснулся двух самых ужасных фактов своей биографии, которые, как мне думается, более всего страшат тебя, — двух своих жен. Подлинная правда это то, что сейчас я колеблюсь, объятый страхом, при одной лишь мысли о том, что ты можешь подумать обо мне и как ты станешь судить меня. Но преждеяхочу, чтобы тыузнала, какмаленький мальчик вырос и превратился в мужчину, — о моей любимой и благочестивой матушке; о моей милой, безропотной сестрице; об отце, которого жестокая судьба подвигла совершить то, что в обществе называется преступлением; о жестоком хозяине и более доброй супружеской паре, которая вывела меня в люди, — о женщине религиозной и приветливой, о мужчине, который посвящал все свое время делу и мошенничеству. И о странной натуре, которая сформировалась под воздействием всех этих факторов. В следующий раз я расскажу тебе, что я сделал с этим наследством.
Прошло пять дней, прежде чем Хэтфилд вновь взялся за перо. Утром девятнадцатого ноября его вдруг охватила безотчетная паника, без малейшей на то причины, он вдруг в спешном порядке отправился в Ливерпуль, где на два дня поселился рядом с верфями, путая следы, точно заяц, петляющий по лесу. Затем он отправился в Манчестер, повернул на север, но тут же ускользнул от погони в направлении Дербишира, всего на одну ночь остановившись в гостинице «Ратлендский герб» в Бейкуэлле, выдав себя за мистера Уайтхэда, аптекаря. К этому времени у него уже отросла довольно длинная, темная борода.
В Ливерпуле ему удалось заложить все, что имело хоть какую-то ценность и за что можно было получить немного наличности, и, несмотря на все, он продолжал беспокоиться о своем финансовом состоянии. А затем он самым спешным порядком вновь повернул на запад, в Уэльс, поскольку в том краю прожить можно было и на меньшие суммы. А затем он отправился на юг.
По пути он купил себе один из номеров «Морнинг пост» от двадцать пятого ноября. В выходных данных значилось: «Кесвик, 11 ноября 1802 года, четверг», и здесь он прочел: «Кесвикский самозванец I: повествование о том, что на данный момент известно в Кесвике о кесвикском самозванце».
Статью редактор газеты, Стюарт, получил от самого Колриджа, который с неугасающим вниманием следил за развитием этой истории, вызвавшей жгучий интерес публики. Портреты публиковались на страницах газеты; нанятые ищейки отправлены на север; офицеры с Боу-стрит так и сновали по всей стране; за портами велось неустанное наблюдение; гостиницы постоянно проверялись; вызвали всех информаторов; допросили всех ростовщиков; полицейские объявления издавались и переиздавались в каждом номере.
Обещали, что длинная и детальная статья Колриджа — всего лишь малая толика той информации, которую автор приготовил для общественности. Хэтфилд прочел газету в полном уединении, сидя за оградой на улице, ветреным днем — ветер с остервенелым упрямством рвал газету из рук, — в одном из городишек Центрального Уэльса.
В самой статье ничего нового не сообщалось, и это в некоторой степени утешало. Описание его внешности, как он успел заметить, было полностью скопировано с полицейской заметки и ничем от нее не отличалось. И он догадывался, что и все остальные детали и информация, которая, как утверждалось, была собрана на месте происшествия, имели все тот же источник — «любит раздаривать комплименты, опытен и разборчив в связях… часто прикладывает руку к сердцу…». Он был польщен, что его назвали «удивительно красноречивым», человеком, способным речью своей произвести впечатление даже на деревья, и растроган высказываниями в свой адрес различных людей, приведенными в статье, — большинство этих высказываний сводилось к восхищенному восклицанию: «До чего же забавным был этот человек! Какой поразительной информацией он обладал!» Выражения восхищения, за которыми обычно следовала фраза — «в ту пору он казался таким порядочным!».