Дева и Змей

Игнатова Наталья Владимировна

– Я так понимаю, ты имеешь в виду не техническую, а моральную сторону проблемы?

– Курт, как ты можешь смеяться?

– Детей он сначала убил, а уж потом… н-да. Ты не приняла так близко к сердцу его признание в том, что детей убивают и сейчас. Он же рассказывал тебе об этом, мол, мы убиваем тела, но не души. Души бессмертны. Элис, Драхен мстил за предательство, и мстил в духе своего времени, а время было жестокое – уж об этом-то ты должна знать. Я полностью понимаю его и оправдываю, надеюсь, ты – тоже. Какие-нибудь твои поступки могут показаться нашим потомкам через

пять столетий не менее чудовищными. Речь не об этом, а о том, что он с тех пор не изменился. Что бы там между вами не происходило, будь осторожнее. Средневековая мораль, простая с виду, на деле очень сложна, и не дай бог нарушить какое-нибудь правило. Ты, я надеюсь, еще ничего ему не обещала?

– Н-нет…

– Ни в коем случае не клянись ему ни в чем, и ничего не обещай.

– Подожди, Невилл что – мертвый?!

– Живее, чем ты или я. Он стал бессмертным.

– Не-мертвым?

– Элис! – рявкнул Курт. – Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме фильмов с Лугоши? Я тебе еще раз повторяю: Драхен – личность во многих отношениях положительная, но со странностями.

– Ты думаешь, я в этом сомневаюсь? – Элис аккуратно поставила чашку на блюдце. – Он лучше всех, кого я знаю.

Она могла бы добавить еще, что верит Невиллу, как верят в Бога, могла бы рассказать о пяти прошедших днях, о могуществе и человечности, о бесконечной доброте и понимании, о любви… но побоялась не найти правильных слов. А Курт – не Невилл, он не умеет видеть душу.

О чем тут говорить? Слова все только испортят. Ее принца предали и убили, а он отомстил за себя – это же так понятно! Крылатый способен на чудовищную жестокость, – так сказало Солнце…

Неужели – то самое солнце, что скоро уйдет за невидимый горизонт?

Элис захотелось прямо сейчас отправиться на Змеиный холм, увидеть принца, сказать ему, спросить…

Его убили люди, которым он верил.

– Ему было шестнадцать лет, – серьезно произнес Курт, – намного меньше, чем тебе или мне.

– Ты что, мысли читаешь?

– У тебя они на лице написаны. Но, знаешь, я думаю, в жалости Змей не нуждается. У него было пятьсот лет на то, чтобы жалеть себя в свое удовольствие.

Да, все правильно. Ее романтическая любовь – детская, придуманная: рыцарь из тьмы и теней, у ее бога черные крылья. А вот и нет! Элис и не хотела, а улыбнулась, вспоминая безлунную ночь, блистание крыльев и россыпи алмазных искр от призрачных перьев.

И все же, что-то было не так, что-то она забыла, важное, или не очень…

Хотя, раз забыла, значит, не стоило и помнить. И к замку идти сейчас не имеет смысла – закат наступит часа через два. Крылатый говорил об этом, говорил, что прячется от заката и от рассвета, и он не отражается в зеркалах, и, странно, как можно было не заметить, что у него нет тени?

– Как ты сказал? – переспросила она. – Как ты назвал Кощея?

– Андэдом. Это, Элис, такое американское слово.

– На каком языке мы говорим?

– Заметила! – восхищенно констатировал Курт. – На русском. В основном. Хотя, я все, что знал, попробовал, понемножку от каждой союзной республики. Но это не фокус, – он ухмыльнулся, – вот когда

ты начнешь, как царь Соломон, со зверьем и птицами разговаривать, тогда я удивлюсь.

– Обещаешь?

– Не вопрос!

– Я разговаривала. То есть, птицы со мной разговаривали на Змеином Холме, я же рассказывала.

– Тогда я удивился, – напомнил Курт, – пойдем в кино?

– Пойдем, – Элис вскочила из-за стола, – поедем. А куда?

– Надо сочетать приятное с полезным, слышала об “Aйсцайте”?

– Не-ет, – Элис присела обратно на табурет, – это что такое?

– Там крутят китайские и японские фильмы. Иногда на языке оригинала. Рискнем?

– Думаешь, я и китайский пойму?

– Понятия не имею. Заодно и проверим. Только учти, я сам его не знаю, так что будешь переводить.

Впрочем, им не суждено было попасть сегодня в “Айсцайте”. Под гул колоколов во двор влетел юный велосипедист и, быстро поздоровавшись, отдал Элис записку от фрау Цовель. Хозяйка “Дюжины грешников” приняла телефонограмму из университета Гумбольдта. Вильгельм фон Нарбэ сообщал, что нашел нечто, касающееся интересующего господина Гюнхельда вопроса, и если господин Гюнхельд не очень занят, то до двадцати двух ноль-ноль его ожидают в “Плац дер Райх”, в “яйце”.

“Яйцом” аборигены называли восстановленный купол здания рейхстага – весь из стекла, стали и зеркал. Под куполом же располагались смотровая площадка и кафе. Капитан фон Нарбэ питал неприязнь к открывающимся со смотровой площадки панорамам Унтер-ден-Линден и Потсдамской площади, зато любил выпить кофе в “Плац дер Райх”. Тамошний кофе даже Курт пил с удовольствием.

– Не иначе, его высочество почтил своим присутствием заседание рейхстага, – Курт показал записку Элис. – Что скажешь?

– Не люблю китайские фильмы, – она решительно составила посуду в раковину, – переоденусь, и едем в “яйцо”.

– А переодеваться зачем?

– Я не помню точно, но, кажется, Вильгельм уже видел меня в этом платье.

Элис успела переодеться, пока Курт мыл посуду – темпы рекордные, с учетом того, что сам он не взялся бы даже представить, каким образом надевается такое узкое платье. Во всяком случае, не разглядел ничего похожего на “молнию” или, там, крючочки-пуговицы.

Поймав его внимательный взгляд, Элис притопнула каблуком:

– На “приятелей” так не смотрят, Курт. Так смотрят на девушек, поэтому не разглядывайте меня, господин комсомолец. И вообще, я предпочитаю аристократов.

Курт пожал плечами и вытер руки.

– Вильгельм женат.

– Тем лучше.

Разве женщин поймешь?

Но машину она водила все-таки здорово. Почти по-мужски. Почти, не потому, что хуже, а потому что иначе. Это Курт еще в прошлый раз заметил, когда они ехали из Берлина прямо сквозь стены и живые изгороди. Но дело не только в том, что Элис безошибочно находила самую короткую дорогу, она очень уверенно чувствовала себя за рулем, и Курт, традиционно считавший, что женщина-водитель хуже обезьяны с гранатой, кое в чем готов был пересмотреть свое мнение. Хотя, конечно, исключения только подтверждают правило.