Дева в голубом
Шрифт:
В первую зиму на новом месте, когда Изабель, покрыв голову какой-нибудь сальной, потемневшей от сажи тряпкой, сплетала веревки, стараясь, чтобы окровавленные пальцы не оставляли пятен на грубой пеньке, и знала, что снаружи нависает низкое серое небо и снег падает хлопьями и так будет в течение долгих месяцев, она порой думала, что вот-вот сойдет с ума. Ей не хватало солнца, освещающего скалистые горы, промерзшего ракитника, ясных морозных дней, огромного камина в доме Турнье, источающего тепло и выдувающего дым наружу. Но она молчала. Хорошо хоть какая-то крыша
— Когда-нибудь я сложу камин, — посулил Этьен одним сумрачным зимним полуднем под непрекращающийся кашель детей.
Он перевел взгляд на Анну. Та согласно кивнула.
— Дому нужны камин и нормальная печь, — продолжал он. — Но сначала надо вырастить урожай. А уж потом при первой же возможности займусь домом. И нам здесь будет хорошо и покойно. — Он посмотрел куда-то в угол, избегая взгляда Изабель.
Она перешла из комнаты в devant-bhis, свободное пространство между домом, амбаром и конюшней, покрытыми одной и той же крышей. Там ее хотя бы не сбивало с ног ветром и не залепляло снегом глаза. Она набрала полную грудь свежего воздуха. Дом выходил фронтоном на юг, но солнца, яркого, согревающего солнца, все равно не было. Изабель вгляделась в отдаленные белые склоны и увидела скрючившееся на снегу серое существо. Отступая назад, в полумрак devant-bhis, она заметила, как существо трусцой бежит в сторону леса.
— Теперь мне ничего не страшно, — почти прошептала она, обращаясь к Этьену и Анне. — И ваши чудеса здесь ни при чем.
Раза два в неделю Изабель отправлялась промерзшей тропинкой мимо желтого утеса в Мутье, где была общественная печь. Дома она всегда пекла хлеб у себя в печке или у отца, но здесь все приносили тесто в одно и то же место. Она дождалась, пока откроется заслонка и, чувствуя, как на нее дышит жаром, сунула тесто внутрь. Окружающие ее женщины, все в круглых шерстяных шапках, о чем-то негромко переговаривались. Одна из них улыбнулась ей:
— Как дети?
— Их все на улицу тянет, — улыбнулась в ответ Изабель. — Под крышей сидеть не любят. Дома было не так холодно. Тут они чаще хнычут.
— Теперь ваш дом здесь, — мягко поправила ее собеседница. — Теперь Бог здесь не оставляет вас Своим попечением. Он даровал вам мягкую зиму, как нынче.
— Верно, — согласилась Изабель.
— Да пребудет с вами Бог, мадам, — сказала на прощание женщина. Из-под мышек у нее виднелись батоны свежеиспеченного хлеба.
— И вам того же желаю.
«Здесь меня называют „мадам“, — подумала Изабель. — Никому нет дела до моих рыжих волос. В деревне триста человек, и никто не назвал меня la Rousse. О семействе Турнье известно только, что члены его — служители истины. Никто не шушукается у меня за спиной».
За все это Изабель была благодарна судьбе. Это примиряло ее с жизнью в скалистых горах с крутыми склонами, с суровыми зимами, с неведомыми растениями. Пожалуй, и без камина она обойдется.
У общественной печи и в церкви Изабель часто встречалась с Паскаль. Поначалу та ограничивалась односложными
— В Лионе я большую часть времени проводила на кухне, — начала она как-то в воскресенье, когда они с Изабель стояли в толпе перед церковью. — Но после того как от чумы умерла мама, мне пришлось прислуживать. Постоянно быть в обществе незнакомых мужчин, когда каждый норовит тебя ущипнуть, — удовольствие маленькое. — Паскаль вздрогнула. — К тому же подавать так много вина, если пить его — грех, неправильно. В общем, я старалась, когда только возможно, не быть на виду.
Паскаль помолчала.
— Но папе, — продолжала она, — такая жизнь нравится. Знаете, он рассчитывает заполучить «Белую лошадь», если, конечно, нынешние хозяева от нее откажутся. На всякий случай он поддерживает с ними добрые отношения. В Лионе наш постоялый двор тоже назывался «Белой лошадью». Отец видит в этом предзнаменование.
— А по прежней жизни вы не скучаете?
Паскаль отрицательно покачала головой.
— Мне здесь нравится. Здесь мне покойнее, чем в Лионе. Слишком уж много там народа, вы и не поверите.
— Покойнее, это верно. Но мне не хватает неба, — вздохнула Изабель. — Широкого неба, простирающегося до самых краев мира. Здесь горы закрывают небо. А дома — открывают.
— А мне не хватает каштанов, — заявила Мари, прижимаясь к матери.
Изабель согласно кивнула.
— Когда они все время у тебя под рукой, не замечаешь, что они есть. Это как с водой. Ее не замечаешь, пока тебе не захочется пить, а пить нечего.
— Но ведь дома было опасно?
— Да. — Вспомнив запах горелого человеческого мяса, Изабель тяжело вздохнула. — Эти круглые шляпки такие забавные, — сменила она тему, указывая на стоявших неподалеку женщин. — Вы бы такую когда-нибудь надели поверх платка?
Обе рассмеялись.
— А что, может, когда-нибудь и мы будем их носить и вновь прибывшие будут так же смеяться над нами, — заметила Изабель.
Откуда-то из гущи толпы донесся громовой голос Гаспара:
— Солдаты! Я скажу вам о католиках-солдатах такое, что у вас волосы дыбом на голове встанут.
Улыбка исчезла с лица Паскаль. Она опустила взгляд, все тело ее напряглось, руки сжались в кулаки. Сама она о бегстве не рассказывала, но Изабель знала эту историю во всех подробностях от Гаспара. Сейчас он живописал ее новому знакомому.
— Услышав о резне в Париже, католики в Лионе как с ума посходили и ринулись на наш постоялый двор, собираясь разорвать нас на части, — говорил он. — При появлении солдат я подумал: единственный способ спастись — выставить им вина. Что я сразу же и сделал… «Aux frais de la maison! — во всю глотку орал я. — За счет заведения!» И действительно, это остановило их. Вы же знаете католиков, стакана мимо рта они не пронесут. Отчего и делишки наши шли неплохо. Скоро они надрались так, что забыли, зачем пришли, и, пока Паскаль подносила и подносила им, я собрал весь свой скарб прямо у них под носом.