Девичье поле
Шрифт:
— Да социал-демократы хотят равномерного, правильного распределения благ современной культуры, а никак не уничтожения её. Теперь эти блага нагромождаются целыми горами в одних руках, а рядом нищета…
— А вы хотите срыть горы и превратить весь мир в одну плоскость. Весело — нечего сказать. Разрушайте, разрушайте!..
— Позвольте, — вступился опять Фадеев, успевший побледнеть и снова порозоветь, — я-то лично и все, к чьим убеждениям я примыкаю, мы ничего не хотим насильно разрушать…
Соковнин, следивший с торжествующим видом за этим спором, одинаково равнодушный к той и другой
— Он из мирных. Он эволюционист.
— Я верю, — продолжал очень серьёзно Фадеев, — что социал-демократический строй водворится в мире сам собой, если только люди, воодушевлённые социал-демократическими идеями, будут вести мирную пропаганду словом и делами, в тех случаях, когда это будет в их власти. Так овладело миром христианство.
— Помогай Бог, — с иронической улыбкой вставил Соковнин.
— Нелегко это, но верно ведёт к цели, — убеждённо сказал Фадеев.
— Несомненно, — вставил опять Соковнин.
И, обращаясь и к Наташе, и к Лине, сказал, с усмешкой кивая на Фадеева:
— Вот он, например, в качестве такого христианского социал-демократа позволяет мне в казённом лесу выбирать самые отборные деревья по минимальной оценке. Потому что, говорит, в сущности лес достояние народное, Соковнин — одна из единиц этого народа, значит, в качестве таковой, имеет право даже на бесплатное пользование дарами природы. Ну, а я, в качестве убеждённого анархиста, накладываю мою лапу на все, что мне полюбится. Je prends mon bien partout o`u je le trouve [1] . A он даже и взятки за это не берет. Потому что эволюционист.
1
Хорошее не грех и позаимствовать (Мольер).
Фадеев промолчал, но как-то съёжился и улыбался.
Лина, заметив проскользнувшую среди говоривших неловкость, сказала:
— Господа, прошлый раз был уговор, чтоб разговоров на политические темы не заводить, и назначен штраф.
— С наслаждением, — сказал Соковнин и потянулся к карману.
— Нет, это не вы начали, — остановила его Лина, — это Наташа. Но она по неведению — ей простительно.
А Соковнин, вытащив из кармана, вместо портмоне, часы и, взглянув, внушительно произнёс:
— Ого!
И, обращаясь к Фадееву, добавил:
— Пора! Прощаемтесь с милыми хозяевами и едем… Ну-с, так насчёт лыж: когда же?
— Когда хотите, — сказала Наташа.
Соковнин, подумав, сказал:
— Завтра нам нельзя…
Лина вставила:
— А мне нельзя послезавтра.
— Ну, так стало быть после послезавтра. Идёт?
И Наташа и Лина согласились.
VI
Гости уехали, и Наташа сейчас же забыла о них и, торопливо одевшись, побежала опять на озеро. Солнце уже бросало последние косые лучи, и Наташа хотела воспользоваться оставшимся до обеда часом, чтобы вглядеться в солнечный закат, в движение теней от дома и деревьев парка.
Она подошла к ледяной горе. Санки стояли тут. Удобно уселась и, улыбаясь сама себе от удовольствия, ловко правя, скатилась на озеро к своей «мастерской» — стул, доски, солома под ноги, все, что принёс давеча сюда Сергей, оставалось на месте.
Солнце уходило за дальние деревья, там далеко, за плодовым садом, влево от дома. Местами розоватые полосы, розоватые пятна падали на голые ветви яблонь и на стволы тех немногих сосен, что стояли почти вплотную у дома. Вершины этих сосен горели ярким-ярким румянцем, точно радуясь поцелуям солнца, которое из-под набежавшего тёмного облака, широко развернувшегося над всем западом, все ещё ласкало их последним светом, последней лаской. А тёмное облако над солнцем было точно отражением чёрных дум тех чёрных вершин далёкого елового леса, вершин, которые его уже не видели и, как острые копья, врезывались на горизонте в багряное небо!
Ещё минута, и солнце ушло, и побледнели-затуманились и сосны парка. Точно из кованого золота опустилась над горизонтом узкой полосой занавесь, скрывшая тайну опочивальни ушедшего солнца, да уже и эта золотая полоса задвигается опускающимся ниже и ниже тёмным облаком. А на озере, под горой, и совсем стемнело.
Наташа пошла домой. И думала: «Да, да… непременно во всех освещениях!» Она обдумывала мелькнувшую у неё теперь мысль — написать уже не одну картину, при луне, а всю серию: рассвет, день, закат, ночь. Чтобы повторение одних и тех же контуров дома и пейзажа не вышло однообразным, взять его с разных точек. Но непременно все оттуда же, снизу с озера — дом, как замок, на горе. «Дом на горе…» Под этим названием можно будет и выставить в Салоне.
Мысли Наташи опять понеслись к Парижу. Она видит своего друга, своего учителя, своего «профессора», за работой… Он, вероятно, пишет уже теперь свою картину — «Альпийские снега»… Наташе видятся ясно-ясно все те этюды, которые им были сделаны, и ей страстно хочется теперь видеть, как он пишет с них по- настоящему. Он мечтал разработать их как-то особенно ярко.
…А она ещё и не поделилась с ним своим новым замыслом. Какое свинство: она целую неделю не писала ему ни строчки! Надо сегодня же написать…
«Дом на горе»… Это пожалуй, даже символично. Закутанный в белую заячью шубу, в белой шапке, полный тепла, полный жизни внутри, жизни, льющейся ярким светом из окон… Или нет… Седой старик… Снег на крыше, как шапка седых волос… Тёмные стены — морщины… И седая борода — снег на террасе, снег под домом. Много видал на своём веку старик. Стоит крепко, молчаливо, неподвижно, и только в глазах-окнах светится яркий молодой огонёк…
Солдат, заслышав её шаги, залаял. Наташа подошла к нему и, смеясь, стала гладить его и приговаривать:
— Что ты, что ты, служивенький! Не узнал меня. Не узнал? Ну вот — это я. Ну будет лизаться, будет. Ну, иди в свою конуру, иди, Солдатушка, иди, служивенький. Поди, поспи ещё. Ещё рано караулить, рано на часы — только смеркается.
Солдат издал ласковый звук, протяжный как «аауу», и, потянувшись, пополз в конуру.
За обедом бабушка спросила Наташу:
— Ну сто зе — все лисуесь?
— Рисую, бабушка.
— Покази зе мне-то.
— Завтра, бабушка. Побольше этюдов сделаю, да красками — тогда и покажу.