Девичье поле

Тихонов Алексей

— Н-но!.. Холёсё. Не нацять ли мне уциться. А то сто все салфетки-то вязать.

— Давайте, бабушка, я вас живо выучу.

— Н-но!.. Ну, холёсё. А когда зе ты мой польтлет-то будесь писать?

— Завтра, бабушка.

— Ты, дусецька, холёсий написи — молоденький. Я на него смотлеть буду да думать: «Вот какая я слявная — спасибо Натке». А то сто — в зелькале-то смотлю на себя, на сталюю-то. Насмотлелясь усь. Надоело.

Наташа посмотрела на бабушку, на её живые глаза, на её милую, добрую улыбку, и через стол послала ей обеими руками воздушный поцелуй и воскликнула:

— Бабусенька моя,

хорошая моя! Если бы вы знали, как вы правы! Именно так и надо все писать — чтоб радовало. Надо вот уловить хорошую, радостную черту и увековечить её на полотне. А то толкуй там про сходство. Что хорошего, если я вас спросонья изображу. Чем похожее, тем хуже. Нет, уж я мою бабусиньку нарисую холёсую-холёсую, — и, подмигнув, добавила: — молоденькую.

За вечерним чаем Наташа спросила Лину:

— Ты рано встаёшь?..

— В семь. Просыпаюсь раньше.

— Ещё темно?

— Да.

— Разбуди меня, пожалуйста, завтра. Я хочу видеть восход солнца.

— Хорошо.

Наташа, чтобы не быть ранним утром сонной, легла сегодня раньше своего обычного часа, легла, как все в усадьбе, в половине одиннадцатого. И как только до подушки — тотчас заснула.

VII

Наташа проснулась среди ночи. Точно кто её в бок толкнул. Шум ли какой послышался, или то был внутренний нервный толчок, но, когда она проснулась, открыла глаза, увидела, что в комнате темно, и попробовала опять уснуть, она почувствовала, что сна нет. Точно выспалась. Полежала, потянулась, нашарила на столике спички, зажгла свечу, посмотрела на часы: четыре.

«Слишком рано». И погасила свечу.

Закутавшись в одеяло, пробовала снова заснуть. Но сна решительно не было. И, открыв глаза, она стала смотреть в темноту комнаты. Между портьерой и косяком окна пробивалась узенькая полоска лунного света. Наташа встала, накинула на плечи одеяло, надела туфли и подошла к окну.

Она откинула немного портьеру. Луна стояла на западе, но ещё очень высоко, и через верхушки высоких деревьев бросала яркий свет прямо на весь дом. От стволов деревьев темно-лиловые тени бежали в гору с низины к дому. Свет и тени были резки-резки. То, что было там, за окном, нельзя было назвать «ночь» — нельзя было назвать и днём.

— Наташа, ты не спишь?

Это был голос Лины за дверями в её комнату.

Наташа обернулась и быстро подошла к дверям.

— Нет, я сейчас проснулась. А ты уже встаёшь.

— Я не спала, — ответила Лина. — Но вставать ещё рано. Можно к тебе?

— Да. Ты одета?

— Нет, я сейчас.

— Так нет, Линочка, душечка, я к тебе.

Наташа, шлёпая туфлями, путаясь в одеяле, прошла-побежала в комнату Лины. Лина тем временем отошла от дверей, зажгла свечу, и, когда Наташа вошла, Лина, в одной рубашке, сделала ей навстречу несколько шагов.

— Мы с тобой точно пансионерки, тайком идущие друг к другу на свидание, — сказала Наташа.

Смеясь, она подошла к Лине и, целуя её, сказала:

— Линка, ты простудишься. Ложись скорей.

Они вместе, обнявшись, подошли к кровати, Лина легла под одеяло, Наташа села на край.

— Стой. Тебе неудобно так. Садись ты совсем, с ногами. Вот так.

Лина взяла одну из двух своих подушек, положила её на другой конец кровати в угол к стене, подобрала одеяло, усадила Наташу, а сама села в другом конце.

От слабого света одной свечи все предметы казались задёрнутыми тёмной дымкой, иные обозначались только контурами, но Наташе все было здесь знакомо, и только вот в этот приезд она ещё не успела побывать в комнате сестры.

— Хорошо у тебя тут, Лина! — сказала она, оглядывая комнату.

— Что же особенного?

— У тебя тут совсем по-особенному уютно, — сказала она Лине. — Уютно, но не по-немецки, не по-мещански. Этого-то вот у тебя здесь и нет. Потолок низко. Но комната такая большая, что полет чувства в высь находит удовлетворение стремлением в даль. Как все у тебя мило поставлено. Вон этот диван в углу: он — добрая старина, но стоит совсем не так, как мы привыкли это видеть на старых рисунках «int'erieur». Как-то смело, необычно засунули его туда в угол — почему? — потому что это удобно. Так вот и манит скрыться туда, потонуть в полумраке и задуматься. Ты, верно, часто сидишь там, мечтаешь, грезишь, а?

Не дождавшись ответа, Наташа говорила:

— А все эти мелкие вещи! Верь моему художественному вкусу, что нельзя ничего лучше придумать того распределения, какое ты дала им: ни симметрии, ни однотонности, ни умышленной небрежности, а так вот чувствуется, что каждая вещь поставлена тут, потому что так надо, так хорошо. А вот для другой и места не нашлось иначе, как рядом с ней, значит, так и надо. Нет педантизма ни в чем. Когда я буду устраивать своё художественное ателье, я приглашу тебя — советоваться.

— Тебе? Художнице? Что могу я посоветовать? — смеясь, сказала Лина.

— О, да, да, да! Многое. Домовитость, женственность… Я не знаю почему, но вот здесь у тебя, я чувствую, что это комната девушки, — не женщины. Я говорю, тут нет немецкого мещанства, и в то же время не чувствуется старой девы.

Наташа заметила, что лицо сестры вспыхнуло. Лина на мгновение опустила глаза. И Наташе стало больно, что неуместное слово сорвалось у неё. В этом не было, казалось, ничего особенного. Как-то даже странно, что оно могло повлиять на Лину. И всё-таки. Лине пока только двадцать пять — Наташе двадцать. Но тут чувствовался как будто не этот момент, а то, для чего он являлся исходной точкой. Не мысль — самое чувство невольно живёт в будущем. Двадцать… двадцать пять… через три года одной ещё только двадцать три, другой уже двадцать восемь. Ни чувство, ни мысль не формулируются ясно около этих цифр, а лицо уже вспыхнуло. И это не румянец удовольствия, — нет, он сейчас вызовет реакцию бледного страха пред призраком неудовлетворённой жизни.

Наташа спросила Лину:

— Ты проснулась из-за меня? Прости, Линочка, что я задала тебе задачу разбудить меня.

— Полно, Ната! Мне просто не спалось.

— Отчего? Что с тобою было?

Лина улыбнулась, по лицу пробежала тень мечтательной печали. И смотря на Наташу, Лина сказала:

— Впрочем, если хочешь, это из-за тебя.

Наташа посмотрела на неё удивлённо; и ласковым взглядом как бы просила скорей развеять вызванную этими словами тревогу в её душе. Лина, так же ласково-ласково, ещё несколько мгновений смотрела на Наташу, и просто, сердечно сказала: