Девичье поле

Тихонов Алексей

Наташа, в раздумье, некоторое время молчала. Потом, точно ощупью стараясь разобраться в неясном и для неё положении, заговорила медленно и с остановками:

— А знаешь, Лина, право, мне кажется, что в конце концов дело не в профессии. Дело не в том, чем человек занят, — дело в жизни его-души. О, сколько я знаю художников, хороших, — и всё-таки… вот ты не удовлетворилась бы ими. Дело не в профессии. Ты говоришь, что Николай Николаевич… что его влечёт ко мне — потому, говоришь ты, что я необыденная. А ты-то разве обыденная?.. Ну, я пишу картины, ну, я стремлюсь создать что-то, но… ты только не видишь этого, а ведь я такая же раба своего… ну, осмелюсь сказать, ремесла… Ведь и искусство в известной

степени ремесло, — и у него есть своя чёрная работа: все это придумывание, какой краской передать то или другое моё настроение. Это тоже скучно, Лина. А и у тебя разве нет минут радости: общение с природой, рождение цветка, рождение всего того, что вокруг тебя живёт. Ты сестра мне, сестра по духу, Лина. Понимаешь: может быть, с каким-нибудь профессиональным художником — не с моим Анри, конечно, — Наташа при этом широко улыбнулась, — но с таким, каких тысячи, — я даже об искусстве, своём любимом искусстве, не буду говорить так сердечно, вдохновенно, как вот с тобой. Потому что у того нет этого порыва ввысь. А ты вот с твоей поэтической тоской, мятущаяся, ты, прикованная, ты мне ближе и дороже в эту минуту, чем кто бы то ни было…

Наташа оборвала разговор и замолчала. И вдруг, рассмеявшись, сказала:

— Ну, словом, погоди; я посватаю тебе Соковнина. Я все сделаю, чтобы заставить его влюбиться в тебя.

Лина вспыхнула и, улыбаясь и в то же время сурово сдвинув брови, сказала:

— Что ты, Натка! Полно! Глупости! Ради Бога чего-нибудь не сотвори.

— Успокойся, успокойся, cестринька. Никакой глупости не скажу.

С шаловливой, детской улыбкой, по-детски играя, взяв Лину за оба уха и смотря ей задорно прямо в глаза, Наташа сказала:

— Ну, а всё-таки не скрывай-ка ты от меня: любишь его?

Лина, спокойная, задумалась, тихо покачала головой и сказала:

— Не знаю… Что значит — любить? Как любить, когда не знаешь, любят ли тебя? Разве может быть любовь без отклика?

— Но ведь вот, давеча ты говорила же, что, когда он был очень внимателен ко мне, тебя это волновало. Ты назвала это завистью, а я говорю тебе, что это ревность и любовь.

Лина опять покачала головой и все с той же неуверенностью сказала:

— Да ревность ли? Зависть — да.

Помолчав, она продолжала:

— Вот говорят иногда, что ревность может возбудить любовь. Что ревностью поддерживают угасающую любовь. Что из-за ревности иногда делали решительный шаг: из страха потерять любимого человека — спешили. А я думаю, тот, кто возбуждает во мне ревность, скорей оттолкнёт, охладит меня, чем привлечёт. Если его влечёт к другой, если он не любит меня, если я ему не дорога, зачем же тянуться? Любовь, построенная на ревности — мне кажется, это ужасно не прочно.

Наташа вспыхнула, и в восторге обняла и поцеловала сестру.

— Лина, душка моя, как ты хорошо говоришь! Как я тебя понимаю! Понимаешь, я никогда не думала об этом именно так; но вот, слушая тебя, я с тобой совершенно согласна. Знаешь, у меня был момент, когда я хотела увериться, что мой Анри действительно меня любит… когда ещё между нами не произошло окончательного… объяснения. Я чувствовала, что он хотел бы мне сказать: «Я люблю вас», но не решается: по застенчивости, или же просто ещё и сам, быть может, не верит, достаточно ли сильна его любовь. И я хотела дать ему толчок. Я попробовала флиртировать на его глазах с другим… чуть-чуть… осторожно… Я чуть заметными намёками давала ему понять, что тот мне симпатичен. И — мой Анри не стал от этого ни смелее, ни решительнее. Напротив, мне показалось, что смелость и решительность ушли от него ещё дальше. А вот, когда я как-то раз круто повернула в другую сторону, когда я открыто показала ему, насколько он мне дороже и ближе всех других, тогда и решительность, и смелость сразу сказались у него. И в глазах, и в словах. Почему ты думаешь, что Николай Николаевич, не может быть в таком же положении? Разве ты уже дала ему повод думать, что он тебе близок? Ты сделала что-нибудь в этом отношении, кроме обычных любезностей и гостеприимства хозяйки?

Лина в раздумье тихо ответила:

— Нет.

— Так ты сделай. Ведь это же так старо, Лина, что непременно первый шаг должен делать мужчина. Почему? Это просто даже архаично. О, если бы я действовала по-твоему, так и у меня с моим Анри ничего бы не вышло. Для таких исключительных натур, как он, первый шаг, быть может, труднее, чем для женщины. Такие натуры слишком любят, слишком уважают женщину вообще, чтобы не предоставить ей первое место в выборе… да и в самом признании…

Лина усмехнулась и сказала:

— Ну, Николай Николаевич не таков. Отчего же к тебе он…

— Что же ко мне? Он только вечно спорит, нападает на меня.

Лина на мгновение задумчиво посмотрела на Наташу, потом перевела взгляд на окно и сказала:

— А знаешь, Наташа, ведь сейчас светать будет. Хочешь идти смотреть, так надо одеваться.

Наташа встрепенулась:

— Да, да! Ну, мы поговорим с тобою ещё потом. Теперь я пойду. До свиданья. А ты поспи.

— Не знаю…

— Не рассуждай Линочка. Спи.

Наташа поцеловала Лину, уложила её в постель, закутала её одеялом, погладила по голове, закрыла ей рукой веки, ещё раз поцеловала её, потушила свечу и вышла.

VIII

Вернувшись в свою комнату, Наташа быстро оделась, захватила с собой альбом и карандаши, тихонько на цыпочках спустилась в переднюю, надела свою шубку, подошла было к парадным дверям, потом раздумала и пошла на кухню. Анисья уже встала и разводила огонь под плитой.

— Барышня, вы куда? — спросила Анисья, увидав её одетой.

Наташа улыбнулась:

— Гулять, Анисьюшка.

— Ранняя птичка.

— Анисьюшка, Лина просила разбудить её, через час, что ли, как всегда она встаёт.

— Хорошо, барышня.

Наташа спустилась на озеро в свою «мастерскую».

Не первый раз наблюдала она и лунную ночь, и закат, и восход солнца. Но теперь ей показалось в окружавшем её освещении что-то совсем новое, смутившее её предчувствием чего-то ещё неразгаданного, захватывающего. Рассвет не наступил, но ночь уже уходила. И какая ночь: ясная, лунная! Вот она, луна — полная луна с едва начинающимся ущербом. Она стоит высоко-высоко. И небо так ясно-ясно. Но звезды, спутники этой лунной ночи, уже побледнели. И весь тот серебряный покров, которым лунный свет одевает все на земле; точно вылинял, потускнел. И тени от деревьев — они видны по-прежнему на белом снегу, — но они стали бледнее. А дня ещё нет. И во всей этой окраске и снега, и деревьев, и дома есть что-то жуткое в своей таинственности вымирания.

Вот там далеко на востоке небо как будто стало светлее… бледнее и ещё бледнее.

И вдруг порозовело.

А вот у самого горизонта — точно зарево отдалённого пожара — часть неба заалелась. Все быстрей, все ярче разрастается зарево, и все бледнее становится тёмное небо на западе, бледнеет свет луны. И все окружающие предметы как будто перестали бросать тень. И Наташе вспомнилась андерсеновская сказка о человеке, потерявшем свою тень. Эта сказка, эта фантазия опять кажется возможной и в природе. Нет тени. Слились два света. И все существующее стало как бы не реальным, отбрасывающим тень в ту или другую сторону, а чем-то призрачным. Так бывает в сумерках. Так бывает при облачном небе. Но теперь небо так чисто, прозрачно, и не сумерки, — свет. Свет полной луны и свет надвигающегося рассвета.