Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
Но Сергей не видит. Значит… а кто, собственно, может объяснить, что это значит?
– Сережа, – говорю, – сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку.
– Ну что ж. – Он допивает чай и, по старой своей привычке, переворачивает чашку кверху дном.
– Очень тебя прошу: не встречай их с надутой физиономией.
– Уж какая есть…
– Улыбнись им, Сережа. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.
– Не до шуток, Юля, когда люди собираются уехать из родной страны.
– Да они не решили еще!
– Это по-твоему. Выдаешь желаемое за действительное.
– Ну не окончательно же еще! Мы должны их удержать, Сережа.
– Конечно. Но… Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.
К сожалению, это верно. У Павлика полно родственников, огромный клан инженеров, нефтяников – переплетения старинных бакинских семей, смешанные браки, – теперь все они засобирались уезжать – это мы знаем не только от Павлика, но и от его родителей, с которыми перезваниваемся.
– Я не представляю, как мы будем жить без Олежки. Это… это просто безумие…
– Это предательство.
– Ах, да перестань, Сережа, со своими громкими словами…
– Предательство, – повторяет он непререкаемо. – Иначе не назовешь. В стране трудное время, перестройка, нужна каждая пара крепких рук – как же можно? В нашей молодости тоже было трудное время, но мы не бежали. Мы понимали свой долг.
– Теперешнее трудное время совсем не похоже на то, что мы пережили. Тогда строили социализм, а теперь разрушаем.
– Ничего подобного! Речь идет не о разрушении, а об улучшении. Об устранении деформаций, которые…
– Знаю, знаю. А вот объясни, что такое приватизация? Разве это не передача в частную собственность? Разве это не капитализм?
– Нет! Командные высоты в экономике все равно останутся у государства. Никакого капитализма не может быть. Не может быть, – повторяет он, как заклинание.
Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.
– Все-таки странно, – говорю, ополаскивая чашки холодной водой, – жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще какой-то не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти… В Чехословакии опять появился Дубчек… Как это понимать?..
– Так и понимай, – хмуро говорит Сергей, поднимаясь из-за кухонного стола и запуская в рот зубочистку. – Изменилась обстановка.
– Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?
– Что ты хочешь от меня, Юля?
– Ладно, ладно. Не раздражайся.
– Обстановка изменилась, вот и все.
Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне и не лезь не в свое дело. Я и стараюсь не думать обо всем этом – полно собственных забот. Но что поделаешь, если по телевидению, по радио – со всех сторон – только и слышишь: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе, ГДР хочет объединиться с ФРГ… Скоро опять откроется съезд, опять, как прошлым летом, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, временами на меня накатывает что-то такое, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться. О, я бы крикнула на всю страну, на весь мир. Я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? – крикнула бы я. Да надоело, братцы, понимаете, надоело! Дайте людям пожить спокойно! Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! – вот что крикнула бы я.
Да, вот так. Недаром когда-то моя прабабка убежала с гусаром. Иногда я чувствую, как бунтует в жилах прабабкина кровь…
Сергей уходит в свою комнату – маленькую комнату, именуемую кабинетом. Опять будет что-то писать. Он ведь лектор. Обожает обкладываться газетами и крупным почерком писать-сочинять-начинять цитатами новую лекцию о международном положении.
А я, чтобы успокоить расходившиеся – от завываний норда? от неприятного разговора за чаем? – нервы, сажусь в большой комнате в кресло и принимаюсь вязать пуловер для Олежки. Вьется под спицами, свивается в петельки голубая нитка – ах, если б этой нитью накрепко привязать к себе маленького моего паршивца, мариниста сопливого, погибель мою…
А норд свистит и воет за окнами.
Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.
А вот тревога отчего?
Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…
В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина – ну наконец-то! Спешу в переднюю.
– Почему так по…
Вопрос замирает на губах. Господи, что случилось?
– Баба, – кидается ко мне Олежка, – папа подрался! – не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.
А Нина – с порога в крик:
– Представляешь, нас обокрали! Сволочи! Павлик видел, хотел задержать, его ударили! Такие скоты! А в милиции! Смотрят вот так! – Она презрительно сузила глаза. – Как будто не нас, а мы обокрали! Ах, сволочи! Ну помоги же!
Это – Павлику. Он молча ставит в угол мокрый черный зонт, стягивает с Нининых ног мокрые сапоги, вешает ее пальто, потом, задрав бороду, разматывает с шеи длинное кашне. Его узкое лицо бледнее обычного.
А Нина и Олежка, перебивая друг друга, тараторят, проходят ко мне в комнату, и я пытаюсь угомонить их, чтоб рассказали по порядку, что же произошло, и тут входит Сергей, сутулясь и заранее напустив на себя обиженный вид (плотно сжатые губы скобкой кверху), который все чаще замечаю на его постаревшем лице.